Профессор проходил в кабинет и некоторое время, закутавшись в пальто, сидел в кресле и с неослабевающим вниманием рассматривал длинный порез в пыльном сукне стола. Через полтора часа он вставал и шел в лабораторию, усаживался у прозекторского столика и там с не меньшей любознательностью исследовал взором скелет собачонки. В продолжение еще трех часов, уходивших ежедневно на это занятие, он грустно вздыхал несколько раз и растирал озябшие руки. По истечении этих часов Нестор приносил три чахлых полена. Одно из них он раскалывал топором на кафельном полу, предусмотрительно ставя его в ямку выбитой плитки, чтобы не портить кафель в других местах. Расколотое полено совалось в буржуйку, долго чадило, заставляя профессора и Нестора задыхаться, но наконец накаляло железные стены, и в течение часа два жреца науки грели пальцы в жизнетворящем тепле. По прошествии еще часа профессор прятал под пальто одно из оставшихся полей, Нестор — другое, и они выходили вместе, как только профессорский хронометр отмечал истечение законного шестичасового срока труда.
В бурные годы это называлось научной работой высокой квалификации.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
С окончанием романтической эпохи в городах вновь появились часы и собаки.
Люди на Большой Монетной начали спокойно кейфовать на выстиранных настоящим жуковским мылом простынях до того момента, как дружелюбная стрелка на их глазах подходила к урочному времени, и не бегали больше к окнам. Многие же дошли до столь счастливого состояния, что вовсе перестали обращать внимание на часы, ибо, кроме государственной службы, возродилось прежнее многообразие профессий, и одной из наиболее популярных стало состояние в списках биржи труда, не требовавшее учета времени, как бесконечное.
Профессор Благосветлов, неблагодарно забытый соседями, продолжал, однако, ходить ежедневно в свою лабораторию, по времяпровождение его в ней значительно изменилось. Порезанное сукно на столе в кабинете было зашито, появились пробирки и колбочки. На прозекторском столике каждодневно дрыгала лапками совершенно свежая собачонка, и звонкоголосые молодые республиканцы, под руководством профессора, обогащали отечественную науку новыми исследованиями. В пол вставили новую кафельную плитку, точно так же, как и в бок плиты в профессорской кухне, изувеченный двухгодичным расколачиванием ударной воблы.
В зимнее время в настоящей круглой печи трещали охапки сухих дров.
Переменился только сторож, так как Нестор Котляревский покинул возрожденную республику, несколько опередив своего знаменитого тезку, из какового события люди мистически настроенные могли бы сделать всякие выводы. Но новый сторож, Пимен, сохранил в своем имени историческую традицию, и таким образом порядок не был нарушен.
Существование организмов профессора и Анастасии Андреевны поддерживалось теперь персональной ставкой и индивидуальным кредитованием в ПЕПО, явственно утверждая превосходство государственного капитализма над военным коммунизмом.
Все шло бы совершенно благополучно, определяясь условиями бытия, и автору пришлось бы поневоле закончить рассказ на этом месте, если бы профессор не обнаружил в один из весенних дней, что шляпа, самоотверженно служившая ему с начала войны и бывшая свидетельницей величайшего в мире идеологического катаклизма, по количеству дыр не соответствует благосостоянию и процветанию республики.
В этот день Благосветлов, выйдя из лаборатории, изменил обычный маршрут и сел на трамвай, идущий в сторону проспекта 25 Октября.
Трамвай, позвякивая о рельсы и разбрызгивая с наглостью юного шкета мутные весенние лужи из-под гулких колес, привез профессора к Апраксину рынку и высадил в толчею граждан, метавшихся под галерейными аркадами, столь сходными с отверстием русской печи.
Проталкиваясь сквозь толпу и по не вытравленной еще привычке вежливо извиняясь, если задевал кого-нибудь локтем, Александр Евлампиевич, после глубокого раздумья, окончательно остановил свой выбор на витрине, где посреди обычных человеческих шляп и шапок красовалась, в виде приманки, неимоверной величины фуражища, способная вместить восемь профессорских голов.
Профессор Благосветлов, как приличествует экспериментальному физиологу, был полным профаном в вопросах прикладной экономики, и колоссальная фуражка неудержимо повлекла к себе его сознание.
Он поглядел на нее, застенчиво улыбаясь, и подумал: «А ведь замечательное явление реклама. Ну, кажется, зачем это нужно делать такую фуражку? К чему она, для кого она? Разве для слона в цирке? Казалось бы, что такая нелепость должна отвратить благоразумного покупателя, а между тем не пройдешь мимо, не остановясь. Вот пример рефлекторного импульса».
Закончив столь округленную и ясную мысль, профессор зачем-то обдернул новое пеновское весеннее пальто и решительно вступил в магазин.
На шум открытой двери владелец, расставлявший головные уборы на полках, с живостью обернулся к покупателю.
Профессор заметил, что у него было длинное и желтое, похожее на ломоть тыквы лицо, безволосое и какое-то бабье. Это оригинальное строение лицевого аппарата окончательно подкрепило убеждение профессора, что выбор магазина сделан им удачно.
— Что вам желательно, гражданин? — спросил хозяин, облокотись на прилавок худыми пальцами и подавшись вперед. Раскрывшийся рот его перерезал лицо узкой щелью, как будто ломоть тыквы переломился пополам.
Мне?.. Мне, как это… — профессор несколько смещался и не мог найти сразу точного слова, — мне необходимо переменить вот это… шляпу.
Хозяин взял профессорскую шляпу, посмотрел ее на свет и нежно причмокнул.
— Чудная шляпа!.. Прекрасная шляпа! — он даже зажмурился. — Ай-ай, какая превосходная шляпа! Такую шляпу до войны носили самые щегольские франты. Но только теперь, извините меня, гражданин, она немного потеряла фасон.
— Я… знаете… то есть… это очень смешно, — совершенно растерялся профессор, — видите ли, я в эти годы, когда не было дров… спал в ней. У меня лысина, и я боялся простудить голову…
— Это очень резонно, — возразил с нежностью продавец, — у меня, знаете ли, в подобном положении были две выдровые шапки, так я выверну, бывало, их мехом внутрь, натяну на ноги и бечевками привяжу. И совершенно ноги не мерзли, уверяю. А то еще был у меня заказчик один, старик, из бывших камергеров, значительная персона… — Тут владелец магазина прервал нить воспоминаний и, приятно осклабившись, спросил: — Так какой головной убор прикажете, гражданин?
— Мне бы такую же точно шляпу фетровую… серенькую, — пробормотал профессор, любовно поглаживая кончиками пальцев останки своей шляпы, как будто извиняясь перед любимой женщиной за измену.
Продавец окинул профессора критическим взглядом и, протянув руку через прилавок, почтительно коснулся пуговицы профессорского пальто.
— Что я вам скажу, гражданин! Я вам, если позволите, посоветую. Теперь шляпа не модно и даже рискованно — в смысле общественного определения. Кто сейчас носит, извините, фетровую шляпу? Нэпман! А что, позвольте спросить, нэпман? Нэпман — это как бы осколок упраздненного существования, нечто чрезвычайно презренное, как бы не человек, а обезьяна, но только обремененная обязанностями. И если к вам, например, придет гражданин финансовый инспектор, то при фетровой шляпе вы можете совершенно незаслуженно подвергнуться неправильной категории.
— А что же вы мне посоветуете? — спросил обескураженный Александр Евлампиевич.
— А, простите, вы чем занимаетесь, гражданин?
— Я профессор… физиолог, — неуверенно вымолвил Благосветлов.
— Вот. Значит, можно утверждать, представитель научного знания. Если бы вы были гражданский служащий до пятнадцатого разряда, я предложил бы вам кепку… Но для мыслящего человека кепка вещь несерьезная… Вам нужно такое, чтоб сразу внушало понятие. Картуз!.. Именно картуз! Великолепнейший головной убор. Имею один совершенно замечательный и прямо на ваш размер.