«Трудовая коммуна Златокриницкого монастыря».
И под вывеской у ворот — монашек, старенький добрый леший, забредший из бора в святые места и оставшийся у господа привратником. Свалялась комочками на сморщенном лике лешего желто-зеленая от старости шерсть, на руках вместо пальцев сосновые заковыристые сучки. Сидит леший мних, вековые кости на солнышке греет и глаза щурит в сладостной и блаженной истоме, и когда углядит, что круглеют у заезжего посетителя зрачки, уставленные на вывеску, усмехается топкой белой губой.
— И былые годы, голубь, съезжалась на престольные праздники вся округа. Баре, помещики, какие ни на есть, самые важные в дормезах, шарабанах и тачанках. Человек степной, он, известно, от воздуха крепок и соком палит. Бывали такие, что с какой стороны ни глянь — все кругло, а затылок турецким ядром не прошибешь и вокруг ног порты люстриновыми тромбонами. А черного народа невесть сколько наваливало — на предсоборном дворе от дыху мужичьего не продохнешь, хоть топор вешай.
И когда затрепещет храм огненными крылиями тысяч свечей, заткется голубой паутиной ладана из пузатых новгородских кадильниц и в сем священном полумраке просвечивает несказуемой теплотой потускневшее серебро риз, а с клироса вопиет хор ангельский, — такое умиление наступало, что многие рыдали громогласно и душу в слезах пред господом омывали.
Но всего велеленней бывало при выходе владыки. Посередь собора уже уготованы орлецы ему под ножки, ведут его от царских врат одесную и ошую диаконы и иереи, и в огнях, и ладане, и в песнопениях идет он, не идет, а грядет и даже, можно сказать, не грядет, а течет, подобно лебедю, в благорастворении воздухов.
Когда случился в семнадцатом году перевертон жития, — не затронул он обители по самый двадцатый год, и текло все по-прежнему, и в закромах монастырских всякого изобилия было вдосталь. В Белокаменной в это время самые большие господа — князья, графы и даже комиссары — требуху за счастье почитали лопать, а у нас в трапезной братия курятиной баловалась.
Но в двадцатом году прогневали мы создателя, отвернулся он от обители, и напустил Вельзевул ангела своего святому месту на пагубу. Заявился из губернии кожаный антихрист, ваксой до блеску начищен, с губительным пистолетом на боку и привез в кармане мандату. Влез, не окстясь, в келью к отцу игумену, самокрутка с зельем табачищем в поганом рту, и зубы, подлец, скалит:
— Ишь ты, — говорит, — отче, сакевояж отрастил. Ну пожди, я с вас жир спущу, в масло спахтаю. Читай мандату!
Развернул отец игумен бумагу, ручки дрожмя дрожат, но в лице величие владычное и во взоре суровость.
— Шапку бы сиял, сыне. Зазорно пред ликом господним.
А антихрист на половик сплюнул и отцу игумену:
— И так ладно… Ты бы лучше господу треух надел, а то морозно старцу при такой лысине в январе.
Подъял игумен руку и возгласил гневно:
Изыди, окаянный нечестивец! Предаю тебя проклятию, предаю тебя треклятию, предаю тебя четвероклятию. Анафема!
А антихрист — плюх в кресло игуменово, и ну хохотать!.. Хохотал, хохотал, ажно слезы по скулам бегут и речет под конец:
— Не надрывай пуза, отче! Не берет меня твое десятиклятие. Лучше читай мандату.
Авва-игумен опустил глаза в бумагу и зрит печать антихристову с блудною звездой, и от звезды багровое пламя лучами и серным духом воняет:
По предписанию центра уполномочивается товарищ Чертов ликвидировать гнездо суеверий и народного обмана с обращением его в трудовую коммуну, а в случае сопротивления арест, включительно до репрессий.
А замест подписи неудобосказуемое имя стратига тьмы: «Предгубисполком». Сомлела братия от страху, и стало ясно нам, что воистину адов посланец пожаловал и фамилия сатанинская — Чертов.
Долго рассказывать, как ругался над нами окаянный. Авва-игумен, не стерпевши поношения веры, на второй неделе помер заворотом кишок, — но только, как ни вертели, как ни служили тайно нощные молебны, как по ночам ни окуривали святым ладаном с горы Афона опоганенную келью, где жил кожаный антихрист, — ничего не помогло.
Заладил нечистый на своем:
— Церковные сокровища сдать для голодающих, на миру богослужения с поборами прекратить. Для себя молиться можете, а мужиков баста дурачить. А из монастыря заделать трудную куммуну и преизбытки по разверстке сдавать в город. Работать надо, а не груши околачивать, а вы тут мыслеблудием и навождением зловредных туманов занимаетесь. Пора вашего бога…
И тут он о всеблагом творце мира так выразился, что хотя бы и в наше время, а вслух неудобосказуемо.
Подумала братия и решила при виде явного гонения на веру дать наружное согласие на куммуну. Не бросать же насиженного места, а потом, куда иноку пойти в мире соблазна и пакости житейской? К жизни полная неумелость и искушения плоти одолевают.
Кроме ж того, твердо памятовали, что в откровении святого Иоанна указан предел власти антихристовой и определено время зверю глаголати хульна, ну и рассудили, что переживем сие испытание куммуной, а после господь помилует, яко для веры и спасения обители претерпевали и душу опоганили. А на глазах пример был соседней Николоборской обители, кою разогнали злокозненные чекисты за упорство в отстоянии веры.
Разогнали иноков, кого ввергли, кого в город выгнали. А в городе на работу не берут, помоги никакой, а утроба, по несовершенству органного строения после первородного греха, хоть и постной, а все же пищи требует. Ну, и докатились до последнего круга. Кто в налетчики, кто в домушники, а брат Сергий, вкупе с мещанкой Малафеевой, открыл заведение с женками, для удовлетворения плотского хотения, насупротив красноармейских казарм. Но только не дает нонешняя власть человеку заниматься вольным ремеслом, и ввергли брата Сергия на четыре года в коцентрясу.
Таким вот манером и вышло, что повесили над вратами диаволову вывеску. Вскоре после того антихрист в губернию укатил, а перед отъездом приказал братии — отписать в листах на предмет выяснения подлинности трудового илимента. Кого, значит, в куммуне оставить, кого вовсе на извержение.
— Вы, — говорит, — пропишите все как след по каждому вопросу, а в городе комиссия разберется и приедет окончательное решение объявить. Только не врать в ответах, а то на машинку.
Обомлели иноки, а в листе сто сорок три вопроса, и на всякий ответствуй подробно и с полною душевною откровенностью. Три дня над листами потом исходили. А паче всего смущал вопрос: «Чем занимался до вступления в монастырь?» Так уж издревле повелось, что многие измалолетства служками поступали и по возмужалости принимали ангельский чин. Вот и выходит, что до монастыря ничем не занимались. А если так, то нетрудовой илимент, паразит, вроде как бы клоп, и посему подлежит изгнанию.
Ну и стали придумывать занятия, и выходило несвязное. Брат Антоний в обитель вступил на десятом году в ученики к брату пасечнику, а на вопрос в листе ответствовало, что занимался до монастыря отхожим промыслом. А какой в такие годы отхожий промысел? Разве что и отхожее место без мамки ходил.
А брат Руф по душевной невинности на сей же вопрос ответствовал с примерною откровенностью, что до приятия схимы предавался тайному рукоблудию.
Забрал Чертов листы и сгинул, а братия, как зайцы на травле, комиссии ждет, в расстройстве душевного покоя. Но только обошлось благополучно. Наехала комиссия, а мы давай кормить ее всласть налимьими ухами да сметанными пышками. Известно — они после голодухи городской одурели, ходят в осони, аж глаза запухли, а в таком виде с полным мешком и антихрист добреет. Троих только и вышибли.
Брата Иоанна, что в Воронеже допрежь в городовых фортуну искал, брата Гавиния, поелику в юности сдуру в жидовский погром затесался, и злосчастного брата Руфа. Сему, последнему, председательствующий рек: «Нечего тебе зря руки трудить. Иди в деревню. За войну мужиков повыбили, бабам тяжко, а ты силу зря теряешь. Ступай!» Остальных же всех помиловали. И зажила братия куммуною.