— Ничего нет. Ничего здесь нет, — шептала Агата, вытирая руки платком, который подала ей сестра.
И ее добрая воля разбивалась о стену нищеты и безысходности.
Убедившись, что ничего разумного и полезного сделать не удастся, Агата со все нарастающим чувством отчаяния скрестила руки и умоляюще взглянула на знахарку Смилю. Та сидела на высохшей траве, на спеченной земле, непоколебимо спокойная и уверенная в силе своих трав и заклинаний, в том, что они должны помочь и помогут, если на то будет воля божья. Теперь Агата благожелательнее смотрела на эту женщину, и ей хотелось просить ее хотя бы ворожить и причитать, раз ничего другого нельзя сделать, только не сидеть так безучастно, пока яд разрушает детское тело и действует с каждой минутой все сильнее.
Младшая сестра во всем подражала старшей. Теперь они обе стояли, скрестив руки, и ждали, как и эти крестьянки, помощи, которая вот-вот должна была подоспеть. Им начинало казаться, что они стоят так века, беспомощные, забытые, ни на что не способные, под бескрайним небом, среди необозримых пустых пастбищ без признаков человеческого жилья, кроме серого полуразвалившегося сарая, похожего на декорации в трагедии. Им казалось, что они и сами такие же убогие и несчастные и давно уже вовлечены в какую-то драму из жизни полудиких пастухов. Головы у них были налиты свинцом, на глазах и во всех членах ощущалась тяжесть, они стояли неподвижные и расслабленные, как все вокруг, и лишь скрытое зло в ребенке жило, разрывало и опустошало его без всякого противодействия.
Мать коротко и часто вздыхала, продолжая утирать пот и слезы, и в тишине у нее вырывались короткие жалобы. Девушки понимали не слова, а смысл.
— Ох, несчастная я, разнесчастная! У-у-у-у, все на мою голову! Ох, горемычница проклятая!
Она снова подымала глаза и тщетно искала на горизонте мальчика, которого три часа назад послали словно не за ракией, а за смертью.
Наконец на дороге показалась светло-желтая коляска. Агата нервно замахала кучеру платком, чтобы он ехал скорее. Но он, видно, родился медлительным и неуклюжим, и ничем его нельзя было пронять. Он привез плоскую хрустальную фляжку с серебряным колпачком.
С трудом удалось раскрыть девочке сведенные губы. Агата медленно и осторожно вливала коньяк, боясь, как бы он не пошел обратно. Как только девочка начинала захлебываться, она останавливалась. Наконец фляжка была опорожнена. Уже минут через десять на лбу больной выступили капельки пота, в глазах появился живой блеск, слегка окрасились щеки.
С помощью кучера Агата объяснила крестьянкам, что девочке ни за что нельзя давать спать, что ей надо растирать лоб и грудь и время от времени подымать вверх руки — это ускорит дыхание и улучшит работу сердца. Женщины слушали одобрительно, принимали все советы, но не умели ни поблагодарить за чудо, ни попрощаться как следует. Без двух неуместных здесь фигурок в светлых господских одеждах группа приобрела прежний вид.
Девушки быстро уселись в коляску и поехали. Позади показался громоздкий, черный, покрытый пылью ландаэр.
Местность вокруг уже нельзя было назвать равниной. Она спускалась и холмилась одновременно. Духота усиливалась. По бокам дороги лежала красная тощая земля со скудной низкорослой растительностью — можжевельником, боярышником и безымянной стелющейся мелкой травой. Пейзаж быстро терял свою величавую меланхолическую красоту, характерную для равнины, когда она бесконечной линией соединяется с горизонтом. Все вокруг становилось темным, клочковатым, убогим и обыденным.
Лошади бежали все быстрее. Кучер подгонял их, он не хотел снова оказаться перед ландаэром и досаждать господам пылью. Наклонившись вперед, легкая коляска катила по мягкой дороге почти бесшумно.
Сестры, подавленные, молча смотрели перед собой, остро ощущая тоску этого края и тяжесть пополуденного зноя.
Каким прекрасным и легким было утро на гласинацской равнине, когда они говорили обо всем и ни о чем и Амалия оплакивала свою несчастную любовь!
Агата не сводила неподвижного взгляда с двух блестящих пуговиц на спине мундира кучера и время от времени хмурила свои черные тонкие брови, как недавно над больной. И вновь это придавало ее лицу холодное и страшное выражение. Амалия незаметно с испугом поглядывала на сестру, она боялась этого выражения и хотела что-то сказать, чтобы нарушить тягостное молчание, но не решалась, опасаясь еще больше огорчить свою старшую и такую умную сестру. В недоумении она положила свою руку на руку Агаты. Агата, словно это был сигнал, опустила темную голову на плечо сестры и закрыла глаза. Амалия искоса взглянула на нее и увидела, как задрожали ее губы, а на густых ресницах повисли слезы. Она растроганно и неловко прижала сестру к себе и зашептала: