Когда старшей дочери, носившей имя Полексия в честь бабки Каменкович, сравнялось девятнадцать лет, госпожа Ната подыскала ей мужа, видного предпринимателя, фантастически разбогатевшего на ловкой перепродаже поднимавшихся в цене домов в центре Белграда. Но госпоже Нате не суждено было дождаться внуков и выдать замуж вторую свою дочь. На сорок втором году жизни, казалось, в полном расцвете сил, она заболела тяжелой и скоротечной болезнью. Все началось с пустяка и незначительного происшествия, а завершилось быстро и трагично.
Однажды госпожа Ната повздорила с извозчиком. (С годами она становилась все скупее на деньги, все невоздержанней на язык и беспощаднее к людям.) Извозчик на телеге перевозил какие-то шкафы, доставшиеся госпоже Нате в наследство от старой тетки. Она требовала внести их в дом через задний двор и черный вход, чтобы не пачкать парадный; извозчик же утверждал, что такого уговора не было и хозяйка должна оплатить непредвиденный труд ему и его помощнику. Когда же та в ответ обозвала извозчика грабителем с большой дороги, он смерил ее взглядом с головы до пят и спросил с язвительным и дерзким спокойствием:
— А тебе, госпожа, наверное, ни разу палок отведать не пришлось?
Когда же оскорбленная госпожа пронзительным визгом, огласившим коридор, отвергла это немыслимое и страшное предположение, извозчик еще более невозмутимым тоном добавил:
— В том-то и беда. Надо бы тебе палок отведать!
— Уф-ф, уф-ф! — долго еще клокотала после этой перебранки госпожа Ната и вдруг схватилась за живот где-то под ложечкой, ибо от этой извозчичьей наглости почувствовала боль в желудке, что-то вроде острого укола, вызванного одним только предположением, что кому-то могла прийти в голову мысль поднять руку на Каменковичей, и нашелся человек, который высказал ее вслух.
Стычка с извозчиком как-то разрешилась и скоро была забыта, как и множество других скандалов, учиненных госпожой Натой, но с той поры приступы боли в желудке бывали все чаще, и днем, и по ночам, без всякой видимой причины. Домашний врач рекомендовал пройти обследование в больнице, госпожа Ната категорически отказалась. Уговаривал ее лечиться и муж, но получал неизменно сварливый и презрительный ответ:
— Вот еще новости! Что это тебе в голову взбрело? Чтобы я набивала мошну этим врачам, этим шарлатанам и карманникам?!
Когда же стало очевидным, что госпожа Ната тает на глазах, когда невыносимые боли не утихали ни на минуту, а кожа приобрела характерный пепельно-зеленоватый оттенок, госпожа Ната все-таки отправилась в больницу. Врачи быстро установили, что у госпожи Наты рак, необходима операция, если только уже не поздно. Поначалу, по своей всегдашней привычке ни с чем не соглашаться, она решительно отмахнулась и от операции, но потом, не выдержав болей, сдалась. Однако оказалось, что с операцией действительно опоздали. («Разрезали, посмотрели и снова зашили», — так мстительно рассказывала тетка газды Николы, которую госпожа Ната не пожелала признать равноправным членом семейства.) Три недели прожила госпожа Ната после операции, страдая от болей, не стихавших и от сильных доз морфия.
Так, на сорок третьем году жизни и умерла госпожа Ната, неожиданно быстро и просто освободив дом от своего, как всем казалось, всемогущего и вечного господства. После кончины о ней поразительно мало вспоминали, словно бы нарочно старались скорее ее забыть. Дольше других помнила о ней насмерть обиженная тетка. Когда ее муж, дядька газды Николы, шесть месяцев спустя после смерти госпожи Наты вернулся с поминания покойной на кладбище, она встретила этого добряка такими словами:
— Значит, и Каменковичи умирают! Целое утро думаю об этом, и может быть, нехорошо то, что я тебе скажу, но все же мудро распорядился господь бог! Иначе за сто лет Каменковичи бы так расплодились, что полмира прибрали бы к рукам!
Муж. Никола Димитриевич перебрался в Белград девяти лет от роду. Крестьяне из их края не любили отсылать на сторону своих детей, но нет правил без исключений. У мальчика за одну зиму от какого-то повального мора скончались и отец, и мать; деревенская родня оказалась плохой и недружной, и сироту забрал в Белград младший брат отца, он держал его у себя, пока Никола учился в начальной школе, а потом отдал в обучение торговому делу в известный магазин галантерейных товаров на улице Князя Михаила.
Николин дядька Савва был редким исключением и в селе, и в семье. Еще ребенком он отличался необыкновенной тягой к учению и книгам. На год отдали его в валевскую гимназию, иначе он грозился убежать из дома, но в гимназии он обнаружил такое рвение в занятиях и память, что преподаватели, считавшие его вундеркиндом, не отпустили его из гимназии. Гадали, что из него получится. Ученый, великий математик или филолог? А может быть, политический деятель? Все было возможно. Савва выказывал равные способности ко всем предметам и по всем предметам получал отличные отметки. Улыбчивый, скромный и застенчивый, мальчик не имел ни определенной цели, ни сильных желаний. И чем дальше и успешнее продвигался в науках, тем сильнее развивалась в нем странная апатия, удивительная неспособность проявить хоть к чему-то живую заинтересованность или юношескую страсть. Так он закончил шесть классов тогдашней валевской гимназии, и его преподаватели позаботились о том, чтобы юноша не остановился на полпути, и дали ему возможность переехать в Белград, чтобы здесь закончить гимназию. Молчаливый, улыбчивый, он с отличием сдал экзамены на аттестат зрелости. И именно тогда, когда ему уже было обеспечено содержание для занятий в университете и предстояло лишь выбрать специальность, он, ко всеобщему изумлению своих покровителей, поддерживавших его все годы учения, отказался продолжать образование и поступил архивным чиновником в министерство сельского хозяйства. Таким образом собственноручно закрыл для себя перспективы дальнейшего развития и продвижения в обществе. За один-два года «исключительно одаренный юноша» затерялся в серой массе белградского низшего чиновничества. Какая-то непостижимая робость сломала жизнь этого от природы замкнутого человека. Подобно тому, как другие с неистовым упорством всеми путями и средствами пробиваются вперед, стремясь занять в жизни более высокое место, так он со столь же неистовым упорством сторонился и чурался всего, что напоминало какой-то успех, старался держаться в тени, жить тихо и незаметно. И это ему удалось. Блестящий ученик и надежда валевской гимназии, Савва Димитриевич так и остался архивным чиновником, а все его «таланты» и многогранная эрудиция оказались погребенными под маской учтивого и улыбчивого молчания.