Выбрать главу

Австрийских офицеров отличает специфическая, освященная традицией и закрепленная воспитанием кичливость, проявляемая ими к людям, которые «им не ровня», а такие составляют девяносто процентов их окружения. Они не позволяют себе грубости или откровенного презрения, но проходят мимо них с таким оскорбительным высокомерием, словно тех не существует вовсе, словно речь идет о неодушевленных предметах и бессловесных тварях. Сын инспектора Калины очень рано постиг это искусство. Он носил безупречно сшитый кадетский мундир и имел велосипед и дробовик.

Девочку звали Розой. Она выросла и ходила в школу вместе с вышеградскими детьми. Это было нежное, белокурое и белокожее создание. В отличие от своего брата она полностью сроднилась с местной детворой. Другого мира она не знала. Лишь внешность всегда выделяла ее из среды сверстников, потому что таких светлых волос, таких синих глаз и такой белой, нежным румянцем оттененной кожи у нас не было и не могло быть.

Господское дитя, — ибо инспектор по рангу шел здесь сейчас же вслед за офицерами, — выросло с соседскими детьми, больше водясь с мальчишками, чем с девочками, не сторонясь мальчишеского общества, как наши девчонки, а, напротив того, участвуя в их играх, в их скитаниях по берегу и даже потасовках и драках.

Роза получала нарекания и выговоры и в школе, и дома, но это приносило мало пользы. Не по годам уравновешенная и рассудительная, она на все вокруг смотрела холодным взором своих небесно-голубых глаз и с невозмутимой смелостью лица, пользующегося правом неприкосновенности, обреталась в шайке диких и бесшабашных мальчишек, обезоруживая их своим редким серебристо-лунным смехом. Носила она всегда пестрые и броские платья. Так одевала ее мать. И все лето с моста или с дороги можно было видеть яркое и светлое пятно среди темных фигурок мальчишек, крутившихся на берегу, — это была Роза Калина.

Как-то один мальчик допустил по отношению к Розе грубую выходку, но это случилось первый и последний раз. Была зима, и берег обледенел. Ребята играли перед брошенной бойней на речке Осойнице. Среди них был и Блашко Лекич, рано возмужавший, плечистый и наглый купеческий сын. (Отец его, газда Софрен Лекич, деревенским малым появившийся в городе, начал заурядным мельником, но быстро разбогател, продавая в голодные годы муку по баснословно высоким ценам.) Блашко побился об заклад с друзьями, что он у всех на глазах задерет Розе юбку. Пообещал и сделал. Изумленных мальчишек на миг ослепило нечто невиданное: розовые ноги в белой пене господского женского белья. Захваченная врасплох, девочка почти не сопротивлялась и только вдруг резко побледнела, губы побелели и слились с неестественной белизной лица, а потемневшие глаза засверкали недобрым зеленым блеском. Быстро одернув юбку, она повернулась и пошла вверх по склону к дому.

Вернулась она, держа в обеих руках, точно копье наперевес, отцовскую парадную саблю, которая была длиннее ее самой.

Ребята возились на снегу, скучившись вокруг Блашко. Роза медленно, потупив глаза, приближалась к ним, все такая же бледная. Верный своему подвигу, Блашко встал в вызывающую позу. Роза подошла к нему, старательно и несуетливо обхватила обеими руками эфес и вдруг одним движением без взмаха и какого-либо звука, всем телом навалившись на саблю, концом ее ткнула парня прямо в середину груди, он покачнулся и вскрикнул. Острие сабли, которую Роза по-прежнему не выпускала из рук, покрылось кровью. Кровь окрасила и снег, в который сел Блашко.

Рана, как потом выяснилось, оказалась неглубокой и неопасной, Блашко спасла толстая безрукавка из овечьей шкуры, но происшествие вызвало скандал в городе и в школе. Не будь Роза из господского дома, отец Блашко наверняка подал бы жалобу в суд; но дело ограничилось тем, что мать Блашко, и вообще-то не в состоянии без слез и трепета в голосе говорить о своем единственном сыне («четверо сестер, а он один, у господа вымоленный»), слезливым шепотом рассказывала соседкам, что у инспектора Калины дочка — гайдук в юбке. Наверное, Розу исключили бы из школы, будь она из другой семьи; но скандал завершился строгим внушением как мужской, так и женской половине учащихся, а учительница попросила инспектора Калину самому наказать свою дочь. Он обещал, кратко и механически, как нечто само собой разумеющееся. Между тем дать обещание было гораздо легче, чем его выполнить. И вот почему.

В высоком белом доме, окруженном садом, где жил инспектор Калина с семьей, царил ад, и в этой преисподней обезумевшие от ненависти супруги с упорством приговоренных тащили каждый в свою сторону два конца одной и той же веревки, все сильнее затягивая проклятый семейный узел, который нельзя было развязать, как невозможно было им самим ни сблизиться, ни расстаться. Ад этот скрывался и таился, словно стальными стенами ограждаясь от мира условностями и установлениями австрийской чиновничьей семьи и законом о нерасторжимости и неприкосновенности раз и навсегда скрепленного католической церковью брака.