Случается, мужчины в подпитии или женщины в припадке слезливой откровенности иной раз и обмолвятся о муках такого несчастного супружеского союза, однако никто из них не отважится изобразить картину в целом, да и не сможет этого сделать, поскольку каждая из сторон видит лишь свою половину страданий. Поэтому тайна семейного ада и остается непроницаемой для глаз окружающих. Во всяком случае жители городка, годами наблюдавшие, как инспектор Калина и его супруга выходят на воскресную прогулку, оба прямые, величавые, разряженные в шелка и перья, тончайшее сукно и серебряные галуны, не могли и подумать о существовании какого-то ада, а тем более вообразить себе весь его ужас и глубину. Ад этот тем и страшен, что скрыт от всех. Но то, о чем не подозревали посторонние, очень рано открыла инспекторская дочь Роза.
От молчаливой наблюдательности впечатлительных и умных детей утаить такие вещи бывает трудно. Сколько бы ни старались родители не выдать себя перед ребенком, в пылу гнева и ненависти они порой забываются или упускают из вида, что подрастающее чадо сегодня другими глазами видит окружающее, по-другому воспринимает разговоры, чем в прошлом году. Еще до того, как пойти в школу, Роза догадалась о том, что между родителями идет постоянная борьба, глухая и бескровная, но беспощадная и дикая, а с течением времени утвердилась в своих догадках. И то, что своим детским умом она не могла составить себе цельного представления о несогласии своих родителей и уразуметь истинную причину их вечных раздоров, лишь усугубляло гнетущее ощущение безысходности и уродливости происходящего.
Общая участь австрийских чиновников в захолустных городках не миновала и инспектора Калину; пристрастившись к ракии, с годами он все больше налегал на нашу добрую, но вероломную и для чужеземца особенно опасную дринскую сливовицу. По долгу службы Калина с осени и до весны, когда по селам гонится ракия, объезжал свой уезд с целью проверки подчиненных ему «контрольных органов», которые частенько не могли одолеть искушения и после произведенного досмотра не усесться у котлов и не выпить вместе с крестьянами. И каждый такой служебный «Bereizung»[65] по дождю и грязи и по горным тропам все чаще приводили самого инспектора к котлам — погреться у пылающих под ними костров, где пышет шипящее на углях мясо и стоит крепкий дух сливовой ракии, а она и для местного человека может стать сущим проклятием, но для пришельца, бесповоротно отдавшегося ей, означает верную погибель и медленную безобразную смерть. Инспектор Калина не принадлежал к числу запойных пьяниц. Он пил, и пил достаточно, причем с каждым годом все больше, однако знал меру и, по крайности, умел сохранить внешнее достоинство, подобающее человеку его звания и положения. Но все же ракия должна была проявить себя где-то и отомстить за себя, как содержанка, срывающая на своем любовнике досаду за удовольствия, которыми он пользуется тайком.
В случае инспектора Калины ракия сказывалась в семейных скандалах, безудержно накаляя страсти и сметая все условности и приличия. Чем сильнее сдерживался инспектор на службе и с посторонними людьми, тем больше распускался дома в стычках и перепалках с женой.
Тягостные родительские ссоры для Розы возникали чаще всего на границе между сном и явью, призрачные и в то же время реальные. Она не припомнит, когда это случилось впервые: словно разбуженная каким-то кошмаром, не размыкая глаз и не вполне еще выплыв из сна, она услышала голоса отца и матери.
— Не ори же ты, ребенка разбудишь!
— При чем тут ребенок? Какой ребенок? Чей ребенок? Твой ребенок!
— Послушай, оставь меня в покое и не заводи снова старую песню! Пойди ляг, проспись!
— Проспаться! Ну да, туда дураку Калине и дорога! Но я не пьян. Кто хочет, тот пусть и ложится. Ребенок? Да, у меня есть один ребенок, мой сын… А это…
— Ну, вот, поехал!
— Да, да, поехал. А это музакантское, циркачево отродье, а вовсе не мое. Ну, уж тебе-то, надо полагать, известно, кто…