«Фазло бросил меня в темницу и пустил туда воду. Mitte statim per hunc Turcam duos aureos, ut adminus istam aquam pernicisissimam intromittere desinant. Orate pro me et benedicite[16]. Спасите меня от Фазло, не то я погиб.
Фра Марко, викарий».
Один из слуг, цыган, побежал в Долац, а фра Марко сушился возле печи; с сутаны и башмаков стекала вода.
Цыган вернулся из Долаца еще засветло и принес завязанные в тряпку два дуката, без всякой записки. Вейсил дал ему бакшиш, попробовал дукат на ноготь и приказал остановить воду. Немного погодя фра Марко снова отвели в его камеру.
Время от времени раздавался звук падавших со стен капель, но на полу воды уже не было. В камере совсем стемнело. Фра Марко, почти радостный, ходил из угла в угол.
Не успел затихнуть стук деревянных сандалий Вейсила, как раздался голос протоиерея:
— Ну как, дал?
— Дал.
— Вот и хорошо, по крайней мере останемся живы.
Завязался разговор. Протоиерей жаловался, что у него от холода и сырости все кости ломит. Дома у него больные дочь и сын, который завтра, в воскресенье, должен венчаться, чтобы тоже стать священником.
Оказалось, что оба узника знакомы еще с прошлого года. Сараевский владыка обвинял тогда католических монахов из-за каких-то приходских сборов[17], и дело разбирал тот же Фазло. Он и тогда замещал визиря. Султанские фирманы имелись у обеих сторон, которые не жалели денег на подкуп, но монахи, кроме того, привели к конаку толпу своих прихожан; мужчины умоляли, а женщины плакали и причитали. Фазло вскоре надоело их слушать, и он вместе с кадием и имамом решил, что иск владыки к монахам и католикам вообще неправомерен. В этой тяжбе от монахов выступали фойницкий и крешевский настоятели (с последним был и фра Марко), владыка же явился сам, в сопровождении молодого священника из Сараева и зеницкого протоиерея.
— А, так ты и есть тот верзила, что был тогда с настоятелем, когда мы жаловались Фазло?
— Да, я, — ответил фра Марко, хорошо запомнивший высокого, тощего протоиерея с седой бородой и зелеными глазами.
Оба умолкли. Тишину нарушал лишь стук падающих в темноте капель. Протоиерей заговорил чуть дрогнувшим голосом:
— А вы тогда нас одолели.
— Что поделаешь? Никому не хочется свое упускать.
— А сколько же вы тогда дали Фазло на лапу?
— Не знаю, не я давал; даром он и вас не судил!
Снова наступило молчание, теперь еще более продолжительное и тягостное. Слышно было, как оба быстрыми шагами меряют свои камеры.
Вдруг Марко показалось, что протоиерей что-то сказал. Он остановился и прислушался: сосед приглушенно кашлял. Но чем больше Марко вслушивался, тем все более странным казался ему этот кашель. Наконец из-за перегородки ясно донесся старческий смех. Марко рассердился, выпрямился и хотел было что-то сказать, но смех становился все громче и заразительней.
— Ох, хо-хо, фра Марко!
— Что с тобой, чего ты хохочешь? — раздраженно спросил Марко.
Протоиерей от смеха с трудом выговаривал слова:
— Надо же… Как Фазло опять свел нас… ох, ох-хо-о… Вот вам, говорит, сидите в темнице и грызитесь, кому из вас прихожан в Боснии обирать. Да еще воды под нас подпустил! Ох-хо-хо-о!
Теперь и фра Марко покатился со смеху.
— Наверно, решил нас здесь квасить, как капусту! Чтоб посмотреть, чья вера сильнее.
— Ах, ха, ха-а…
— Хо, хо, хо-о…
Прислонившись к зыбкой перегородке, забыв о мрачной и сырой темнице, поп и монах покатывались от смеха, не замечая, как каменный пол покрывается тонким льдом.
Мост на Жепе{5}
© Перевод Т. Вирты
На четвертом году своего правления великий визирь Юсуф сделал неверный шаг и, став жертвой коварных интриг, внезапно впал в немилость. Борьба длилась всю зиму и весну. (В этот год хмурая, холодная весна надолго задержала приход лета.) А в мае великий визирь Юсуф с триумфом вернулся из заточения. И снова потекли полные великолепия мирные и однообразные дни. Но месяцы зимней опалы, когда жизнь от смерти и славу от погибели отделяла черта тоньше, чем лезвие кинжала, оставили на визире-победителе еле заметный след грусти и задумчивости. В нем появилось нечто неизъяснимое, то, что умудренные опытом и много страдавшие люди таят в себе как сокровище, лишь нечаянно обнаруживая его во взглядах, движениях и словах.
В заточении, одиночестве и немилости визирю как-то живее рисовался отчий дом и родной край. Разочарования и боль всегда обращают мысли к прошлому. Он вспомнил отца и мать. (Оба они умерли еще в далекие времена, когда их сын был скромным помощником смотрителя конюшен султана; он тогда распорядился облицевать их могилы белым камнем и воздвигнуть надгробия.) Вспомнил милую Боснию и село Жепу, откуда его увезли девятилетним мальчиком.
16
Немедленно пошли турку два дуката, чтоб хоть остановил эту ужасную воду. Молитесь за меня и благословите (лат.).
17
Сараевский владыка обвинял тогда католических монахов из-за каких-то приходских сборов… — В начале своего управления в завоеванных землях османские власти избегали открыто вторгаться в жизнь местных церквей. В Боснии и Герцеговине жили католики и православные, мусульмане и иудеи, из которых лишь «правоверные» пользовались безусловными привилегиями, в то время как остальные уравнивались в категории «немусульман». В 1436 г. Мехмед II (1451–1481) принял особый фирман, которым гарантировал свободу отправления религиозных обрядов всем своим подданным. Однако местные власти далеко не всегда считались с существующими законами, и чиновники пользовались любой возможностью, чтобы содрать побольше и с православного и с католического духовенства, стравливая их между собой.