Я как стоял с малофейкой в руках, так и остался стоять. Ресничками шевелю, соображаю, какие ломаются мне статьи, решил уже – сто девятая – злоупотребление служебным положением, часть первая. А замдиректора еще чего-то читал про вредительство в биологической науке, и как Лысенко их разоблачил, насчет империализма-менделизма и космополитизма. Принюхиваюсь – родной судьбой запахло, потянуло тоскливо. Судьба моя пахнет сыро, вроде листьев опавших, если под ними куча говна собачьего с прошлого года лежит.
– Вот он! Взгляните на него! – замдиректора пальцем в меня тычет, – взгляните, до каких помощников опустились наши горе-ученые, так любившие выдавать себя за представителей чистой науки. Чистая наука чистыми руками делается, господа менделисты-морганисты!
Челюсть у меня – клацк! Пиздец, думаю, тут окромя собственной судьбы еще и политикой чужой завоняло. С ходу решаю уйти в глухую несознанку. С Менделем я не знаком, на очной ставке так и скажу, что в первый раз вижу и что таких корешей «Политанией» вывожу, как лобковую вшу. А насчет морганизма прокурору по надзору скажу прямо, что моей ноги в морге не было и не будет, и мне не известно, ебал кто покойников или не ебал. Чего-чего, а морганизма, сволочи, не пришьете. За него больше дают, чем за живое изнасилование. Это ты уж у прокурора спроси, извилина у тебя одна, и та на жопе, причем не извилина, а прямая линия. Не перебивай, лох корявый!
Прибегает академик, орет: «Сами мракобесы!» а замдиректора берет у истопника ломик и – шарах! – этим ломиком по искусственной пизде.
– Нечего, – говорит, – на такие установки народные финансы тратить.
Пробирку у меня из рук вырвал, выбросил, гад такой, в форточку. Из этого я вывел, что он уже не зам, а директор института. Так и было. Кизма вдруг захохотал, академик тоже, Влада Юрьевна заулыбалась, народу набилось до хера в помещение, академик орет:
– Обезьяны! Троглодиты! Постесняйтесь собственных генов!
– У нас, с вашего позволения, их нету. У нас клетки! – отбрил замдиректора. – Признаетесь в ошибках?
Потом составляли кому-то приветствие, потом на заем подписывали, и меня дернули на заседание научного совета. И вот тут началась другая свадьба, убрали говно собачье из-под осенних листьев, выкинул я его собственными руками. Но по порядку…
Поставили меня у зеленого стола и вонзились. Мол, зададут мне несколько вопросов и чем больше правды я выложу, тем легче мне будет, как простой интеллигентной жертве вредителей биологии. Задавать стал замдиректора.
– В каких отношениях находится Кизма с Молодиной? Писал ли за нее диссертацию и оставались ли одни?
Я тебе разыграл допрос по порядку.
– В отношениях, – говорю, – научных. На моих глазах не жили.
– Говорил ли академик, что сотрудники Лепешинской только портят воздух?
– Не помню. Воздух все портят, только одни прямо, а другие – исподтишка.
– Вы допускали оскорбительные аналогии по адресу Мамлакат Мамаевой?
– Не допускал никогда. Уважал с детства.
Я сразу усек, что донос тиснула одна из лаборанток. Больше некому.
– Кизма обещал вам выдать часть Нобелевской премии?
– Не обещал.
– Кто делал мрачные прогнозы относительно будущего нашей планеты?
– Не помню.
– Как вы относитесь к бомбардировке вашей спермы нейтронами, протонами и электронами?
– Сочувственно.
– Обещал Кизма сделать вас прародителем будущего человечества?
– На хуй мне его надо? – завопил я. – Первым по делу хотите пустить?
– Не материтесь. Мы понимаем, что вы жертва. Что сказал академик насчет сталинского определения нации?
– По мне все хороши, что жид, что татарин, лишь бы ложных показаний на суде не давали.
– Почему вы неоднократно кричали? Вам было больно?
– Приятно было, наоборот.
– Вам предлагали вивисекцироваться?
– Нет, ни разу.
– Вы знаете, что такое вивисекция?
– Первый раз слышу.
– В чем заключалась ваша… ваши занятия?
– Мое дело дрочить и малофейку отдавать. Больше я ничего не знаю.
– Как относились сотрудники лаборатории к Менделю?
– Исключительно плохо. Неля даже говорила, что они во время войны узбекам в Ташкенте взятки давали и вместо себя в какой-то Освенцим посылали. И что ленивые они: сами не воюют, а дать себя убить – пожалуйста.
– Как проповедовался морганизм?
Началось, думаю. Самое главное, вспомнил, как Влада Юрьевна говорила, что было бы, если бы дядя Вася в морге рыдал над каждым трупом. С ходу стемнил:
– Это что за штука, морганизм?
– Вам лучше знать… и т.п.
– Кто с уважением отзывался о космополитах?
– Это кто такие? Первый раз слышу.
– Выродки, люди, для которых не существует границ.
Пиздец, думаю, сейчас надо предупредить международного урку.
– Сколько часов длился ваш рабочий день и сколько спирта вы получали за свою трудовую деятельность?
Ну, думаю, пора принимать меры. Затрясся я, надулся до синевы, прибегаю к другому концу стола и хуяк в рыло администратору полную чернильницу чернил. Хуяк, значит, в эпилепсию. Упал, рычу. Пену пускаю, ногами колочу, завкадрами по яйцам заехал. Кто-то орет: «Язык ему быстрее убрать надо, задохнется, зубы быстрей чем-нибудь железным разжать!» кто-то сует мне между зубов часы карманные. Я челюстью двинул, они и тикать перестали. Глазами вращаю бессмысленно. Эпилепсия первый класс, по Малому театру! Перестарался, подлюга, затылком ебнулся об ножку стула и начал затихать постепенно. А вокруг меня держат совет. Чтоб сору из избы не выносить, Западу пищу не давать – скорую помощь вызвали.
– Этого я никогда не ожидал от своей бывшей жены, – сказал замдиректора (вся рожа и рубашка в чернилах), – хотя о ее связи с Кизмой догадывался. Она просто мелкая извращенка. С сегодняшнего дня мы разведены.
Ну, тут уж я чуть не вскочил с пола, однако сдержался. А скорая помощь (ее за смертью посылать, сволочь) все не едет. Я опять забился, потом притих и говорю:
– Воды-ы-ы… Где я? – отплевываюсь сам почему-то чернилами, с губ пена фиолетовая капает, шатаюсь, с понтом все болит. Мне говорят, чтобы не нервничал, работу обещают подыскать, воды подали. На Кизму просили заявление сочинить и вспомнить, не приносил ли он на опыты фотоаппарат. Скорая так и не приехала. В общем, перебздели они из-за меня.
Только я вышел из института, беру такси и рву к дому Влады Юрьевны. В голове стучит: «Ни хуя уха… Евонная жена она… Ни хуя уха… Ах ты, сука очкастая!» и жалко мне, что чернильница не была глобусом, а Земля не квадратная. В темечко бы ему, до самого гипоталамуса, гниде, острым краем. Такую парашу пустить про лучшую из женщин! Мелкая извращенка!
Подъезжаю, блядский рот, к ее дому, шефу говорю: «Стой и жди!». Сам квартиру нашел, звоню, открывает она, слава тебе, господи!
– Николай, почему у вас лицо в чернилах?
– Ваш бывший муж допрашивал, но я не раскололся и нигде не продал.
– Ах, он успел уже публично отказаться от менделистки-морганистки? Заходите. Собственно, я сама ухожу. Уже собрала вещи.
Короче говоря, тута я уже не телился и говорю:
– Едемте ко мне, не думайте ничего такого, я один живу, могу и у приятеля поошиваться, а вы будете как дома.
– Едемте, – говорит она, – но ведь вы с Толей в одной квартире?
– Ну и что? – кричу я и чемоданы беру уже за глотку.
Жил я тогда один. Тетку мою, месяцев шесть, как захомутали. Ее, помнишь, паспортный стол ебал, она и устраивала через него прописки за деньгу большую. И погорели. Один прописанный шпионом разведки оказался. А эти падлы, не то что мы, которые всю дорогу в несознанке, раскололся и тетку продал. Дедка – за кепку, бабка – за репку. Трясонули яблоньку и всех, которых они прописали, начали выселять. Между прочим, тетке я каждый месяц кешари шлю и деньгами тоже. Хуй в беде оставлю.
Значит, едем мы в такси, она ваткой чернила на ебальнике вытирает, а у меня стоит от счастья, никто еще за чистотой моей не следил. Никогда! Любили меня неумытого на сплошных раскладушках. Романтиком я был. Всегда в пути, как сейчас говорят.
И оказывается, Влада Юрьевна еще до войны, студентами, крутила роман с Кизмой. Но толку не вышло – целку до диплома он ей ломать не хотел, как я понял. Тут война, Кизму куда-то в секретный ящик погнали, бомбу делать или еще чего-то. Года через два появляется он весь облученный от муде и до глаз и, сам понимаешь, на такую пиписку только окуньков в проруби ловить, и то не клюнет. Трагедия! Хотели оба травиться. А Молодин, замдиректора, уговорил как-то Владу Юрьевну. Хули, действительно, вешаться? И Кизма ей согласие дал. Она зачем мне рассказывала? Чтобы я с ним был вежливым и сожалительным. Чтобы матом не ругался. Она бы в его комнате жила, но боится, что Кизма запьет от тоски, что с ним уже случалось.