Выбрать главу
С тех пор, и до сих пор, и навсегда Вошло в меня: к подъему ли, к обеду Гудят гудки — порядок, не беда, Гудок не вовремя — приносит беды.
Не вовремя в тот день гудел гудок, Пронзительней обычного и резче, И в первый раз какой-то странный, вещий Мне на сердце повеял холодок.
В дверь постучали, и сосед вошел, И так сказал — я помню все до слова: — Ведь Ленин помер. —                                И присел за стол. И не прибавил ничего другого.
Отец вставал,                   садился,                               вновь вставал. Мать плакала,                       склонясь над малышами. А я был мал                       и что случилось с нами — Не понимал.

МЕДНЫЕ ДЕНЬГИ

Я на медные деньги учился стихам, На тяжелую, гулкую медь, И набат этой меди с тех пор не стихал, До сих пор продолжает греметь. Мать, бывало, на булку дает мне пятак, А позднее — и два пятака. Я терпел до обеда и завтракал так, Покупая книжонки с лотка. Сахар вырос в цене или хлеб дорожал — Дешевизною Пушкин зато поражал. Полки в булочных часто бывали пусты, А в читальнях ломились они От стиха,              от безмерной его красоты. Я в читальнях просиживал дни. Весь квартал наш                            меня сумасшедшим считал, Потому что стихи на ходу я творил, А потом на ходу, с выраженьем, читал, А потом сам себе: «Хорошо!» — говорил. Да, какую б тогда я ни плел чепуху, Красота, словно в коконе, пряталась в ней. Я на медную мелочь                             учился стиху. На большие бумажки                                     учиться трудней.

ВТОРОЙ ЭТАЖ

Я жил над музыкальной школой. Меня будил проворный, скорый, Быстро поспешный перебряк: То гармонисты, баянисты, А также аккордеонисты Гоняли гаммы так и сяк. Позднее приходили скрипки, Кларнет, гитара и рояль. Весь день на звуке и на крике Второй, жилой этаж стоял. Все только музыки касалось — Одной мелодии нагой, И даже дом, как мне казалось, Притопывает в такт ногой. Он был проезжею дорогой — Веселой, грязной и широкой, Открытой настежь целый день Для прущих к музыке людей. Я помню их литые спины И не забуду до конца Замах рублевый кузнеца Над белой костью пианино. Как будто бы земля сама На склоне лет брала уроки, Гремели из дому грома́, Певцы ревели, как пророки. А наш второй этаж, жилой, Оглохнув от того вокала, Лежал бесшумною золой Над красным пламенем вулкана.

БЛУДНЫЙ СЫН

Истощенный нуждой, Истомленный трудом, Блудный сын возвращается в отческий дом И стучится в окно осторожно. — Можно? — Сын мой! Единственный! Можно! Можно все. Лобызай, если хочешь, отца, Обгрызай духовитые кости тельца. Как приятно, что ты возвратился! Ты б остался, сынок, и смирился.— Сын губу утирает густой бородой, Поедает тельца, Запивает водой, Аж на лбу блещет капелька пота От такой непривычной работы. Вот он съел, сколько смог. Вот он в спальню прошел, Спит на чистой постели. Ему — хорошо! И встает. И свой посох находит. И, ни с кем не прощаясь, уходит.

С НАШЕЙ УЛИЦЫ

Не то чтобы попросту шлюха, Не то чтоб со всеми подряд, Но все-таки тихо и глухо Плохое о ней говорят. Но вот она замуж решает, Бросает гулять наконец И в муках ребенка рожает — Белесого,                 точно отец. Как будто бы                         содою с мылом, Как будто отребья сняла, Она отряхнула и смыла Все то, чем была и слыла. Гордясь красотою жестокой, Она по бульвару идет, А рядышком                     муж синеокий Блондина-ребенка несет. Злорадный, бывалый, прожженный И хитрый              бульвар                          приуныл: То сын ее,                 в муках рожденный, Ее от обид заслонил.