Есть еще одна гипотеза —
Злого гения Люцифера,
Коммуниста, который испортился —
Карамзинско-плутархова сфера.
Почему же унес я ноги,
Как же ветр меня не потушил?
Я — не знаю, хоть думал много.
Я — решал, но еще не решил.
БЕДА
В ходе действия тридцать седьмого
Года
люди забыли покой.
Дня такого, ночи такой,
Может быть, даже часа такого, —
Я не помню, чтоб твердой рукой
Убедительно, громко, толково
Не стучала мне в окна беда,
Чтобы в двери она не стучала,
Приходила она — и молчала,
Не высказывалась никогда.
Как патроны солдат в окружении
Бережет для мостов и дорог,
Не для драки, а для сражения
Я себя аккуратно сберег.
Я прощал небольшие обиды,
Я не ссорился по мелочам.
Замечать их — всегда замечал.
Никогда — не показывал виду.
Не злопамятность и не мстительность.
Просто — память.
Личная бдительность.
В этом смысле мне повезло —
Помню все: и добро и зло.
Вспоминаю снова и снова,
Не жалею на это труды…
Это все от стука дневного
И ночного стука беды.
КОМИССИЯ ПО ЛИТЕРАТУРНОМУ НАСЛЕДСТВУ
Что за комиссия, создатель?
Опять, наверное, прощен
И поздней похвалой польщен
Какой-нибудь былой предатель,
Какой-нибудь неловкий друг,
Случайно во враги попавший,
Какой-нибудь холодный труп,
Когда-то весело писавший.
Комиссия! Из многих вдов
(Вдова страдальца — лестный титул!)
Найдут одну, заплатят долг
(Пять тысяч платят за маститых),
Потом романы перечтут
И к сонму общему причтут.
Зачем тревожить долгий сон?
Не так прекрасен общий сонм,
Где книжки переиздадут,
Дела квартирные уладят,
А зуб за зуб — не отдадут,
За око око — не уплатят!
ОДНОГОДКИ
Все умерли и все в одном и том же
Году. Примерно двадцать лет назад.
Те, кто писал потолще и потоньше,
Кто прожил тридцать, сорок, пятьдесят.
Какие разные года рожденья,
Какая пестрядь чисел, но зато
Тот год, как проволочное загражденье,
И сквозь него не прорвался никто:
Те, кто писал рассказы и романы,
Кто женолюбом, кто аскетом был,
Те, кто любил прекрасные обманы,
И те, кто правду голую любил.
Они роились, словно пчелы в сотах,
Трудились в муравейнике своем,
Родились в девяностых, в девятисотых,
Но сгинули в одном — в тридцать седьмом.
СЛАВА
Художники рисуют Ленина,
Как раньше рисовали Сталина,
А Сталина теперь не велено:
На Сталина все беды взвалены.
Их столько, бед, такое множество!
Такого качества, количества!
Он был не злобное ничтожество,
Скорей — жестокое величество.
Холстины клетками расписаны,
И вот сажают в клетки тесные
Большие ленинские лысины,
Глаза раскосые и честные.
А трубки, а погоны Сталина
На бюстах, на портретах Сталина?
Все, гамузом, в подвалы свалены,
От пола на сажень навалены.
Лежат гранитные и бронзовые,
Написанные маслом, мраморные,
А рядом гипсовые, бросовые,
Дешевые и необрамленные.
Уволенная и отставленная,
Лежит в подвале слава Сталина.
«Если б я был культом личности…»
Если б я был культом личности
И права имел подобные,
Я бы выдал каждой личности
Булку мягкую и сдобную.
Я людей бы не расстреливал,
Не томил их заключениями,
Я бы им ковры расстеливал,
Развлекал их развлечениями.
Если б я был культом личности,
Я б удрал, наверно, за море
От сознанья неприличности
Культа этого вот самого,
Неприличности и лишнести.