Но его голос затерялся: прибыл, отдуваясь, огромный локомотив, он маневрировал как раз над их головами. У него был гортанный и низкий голос, в глухом его свистке слышалась беспредельная скорбь. Локомотив двигался вперед-назад, тяжело пыхтел, и на фоне неба вырисовывался его силуэт, похожий на какое-то чудовище. Бурно, с силой, он вдруг выпустил пар.
— Requiescat in расе [2], — читал священник.
— Amen! [3]— отвечал мальчик-певчий.
Но слова их потонули в резком оглушающем грохоте, похожем на непрерывный треск ружейной пальбы.
Бонгран с раздражением повернулся к локомотиву. Паровоз умолк, и это было облегчением. Слезы навернулись на глаза Сандоза, взволнованного собственным признанием, невольно слетевшим с его губ здесь, перед телом старого товарища, словно у них, как это бывало когда-то, только что шла пьянящая беседа; ему казалось, что в землю опускают его молодость, что лучшую часть его самого, полную иллюзий и энтузиазма, гробовщики подняли на руки, чтобы бросить в глубокую яму. В эту скорбную минуту непредвиденное происшествие усугубило его горе. Все предыдущие дни шли такие дожди, что земля размякла и теперь внезапно обвалилась. Одному из могильщиков пришлось прыгнуть в яму, он стал очищать ее лопатой, медленно и ритмично выбрасывая землю наверх. Казалось, этому не будет конца, казалось, это будет тянуться вечно; священник проявлял нетерпение; четверо соседей, неизвестно почему не покинувших процессию, с любопытством следили за работой могильщиков. А наверху, на откосе, локомотив продолжал маневрировать, отступая, пыхтя при каждом обороте колеса, и его открытая топка озаряла сумрачный день огненным дождем искр.
Наконец яма была очищена, гроб опустили и стали передавать друг другу кропило. Все было кончено. С тем же корректным и обязательным видом маленький кузен пожал руки всем присутствующим, которых он никогда прежде не видел, в память своего родственника, имени которого не помнил накануне.
— Право, он очень мил, этот мануфактурщик, — сказал, глотая слезы, Бонгран.
Сандоз ответил, рыдая:
— Да, очень мил.
Все стали расходиться, стихари священника и мальчика-певчего затерялись среди зеленых деревьев, соседи разбрелись, не торопясь, гуляя по кладбищу, читая надгробные надписи.
Покинув наконец засыпанную землей могилу, Сандоз вернулся к прежней теме:
— Только мы одни и будем его помнить… От него не осталось больше ничего, даже имени!
— Он счастлив, — сказал Бонгран. — Там, в земле, где он покоится, его больше не мучает неоконченная картина… Разве не лучше умереть, чем упорствовать, как мы, и производить уродцев детей, которым всегда чего-нибудь недостает, ног или головы, и которые все равно не выживут?
— Да, в самом деле, надо поступиться гордостью, примириться с приблизительным в искусстве и войти в сделку с жизнью… Я хоть и довожу свои книги до конца, но презираю их, потому что знаю, как они лживы и несовершенны, несмотря на все мои старания.
Мимо белых детских могилок, бледные, медленным шагом шли двое: писатель в полном расцвете творческих сил и увенчанный славой художник, уже на ущербе.
— По крайней мере он был мужественный и последовательный человек, — продолжал Сандоз. — Осознав свое бессилие, он покончил с собой.
— Вы правы, — согласился Бонгран, — если бы мы не дрожали за свои шкуры, мы все поступили бы так, как он… Разве не верно?
— Право, это так! Если мы ничего не можем создать, если мы всего лишь жалкие копиисты, не лучше ли сразу размозжить себе голову?!
Они снова очутились перед кучей подожженных, сгнивших, старых гробов. Теперь все доски были охвачены огнем, потели и потрескивали, но пламени все еще не было видно, только увеличился дым, едкий густой дым, который порывы ветра разносили по всему кладбищу, окутывая его траурной пеленой.
— Черт побери, одиннадцать часов! — сказал Бонгран, вынимая часы. — Мне пора домой.
Сандоз воскликнул с удивлением:
— Как! Уже одиннадцать?
Долгим, скорбным, еще затуманенным слезами взглядом он обвел низкие могилы на обширном, расчищенном, разубранном цветным бисером, холодном поле. Затем добавил:
— Пойдем работать!
КОММЕНТАРИИ
Четырнадцатую книгу серии «Ругон-Маккары» роман «Творчество» Эмиль Золя начал писать 12 мая 1885 года и закончил через девять месяцев. 23 февраля 1886 года он сообщает своему другу Анри Сеару: «Мой дорогой Сеар, лишь сегодня утром разделался с „Творчеством“. Это книга, в которой я запечатлел свои воспоминания и выплеснул душу…» В течение 1886 года роман был напечатан дважды, сначала в газете «Жиль Блас», а затем отдельной книгой в издательстве Жоржа Шарпантье.
Тема — «роман об искусстве» — присутствует во всех трех сохранившихся планах «Ругон-Маккаров». Следуя своему уже сложившемуся методу работы, Золя, прежде чем приступить к непосредственному написанию романа, собрал обширный материал; Он глубоко изучил ряд книг и исследований, в которых освещалось состояние французской живописи середины XIX века, отчеты газет, журналов и другие документы о деятельности жюри Салона — ежегодной официальной выставки изобразительного искусства.
Подготовительные материалы к роману, хранящиеся в Национальной библиотеке в Париже, составляют объемистый том в четыреста семьдесят пять страниц. Они содержат: план романа, характеристики персонажей, набросок, заметки о Салоне, заметки о торговцах картинами, о художниках, скульпторах, архитекторах, о жюри и др., заметки о музыке и музыкантах, заметки о Париже, о кладбище.
Весь этот материал, собранный и систематизированный писателем, свидетельствует о его огромном и кропотливом предварительном труде.
Рамки «Творчества», как определил это Эмиль Золя в плане, представленном издателю Лакруа в 1869 году, — «художественный мир; герой — Клод Дюваль (Лантье), второе дитя рабочей четы. Причудливое действие наследственности, передающее гениальность сыну неграмотных родителей. Влияние нервной матери. Интеллектуальные потребности Клода неудержимы и исступленны, как физические потребности других членов его семьи. Безудержность, с которой он удовлетворяет страсти своего мозга, поражает его бессилием. Картина характерного для эпохи лихорадочного увлечения искусством — того, что называют упадочностью и что представляет собою лишь продукт бешеной работы умов. Захватывающий физиологический анализ художественного темперамента наших дней и потрясающая драма интеллекта, пожирающего самого себя».
По мысли Золя, гениальность и вместе с тем психическая ущербность героя предопределены психическим складом и физиологическими особенностями его родителей. Эту же идею он проводит и в характеристиках Клода и его матери Жервезы в «Родословном древе Ругон-Маккаров». Жервеза Маккар, героиня романа «Западня», «родилась в 1828 г., прижила трех сыновей с любовником Лантье, в роду которого встречаются случаи паралича. Он увозит ее в Париж и там бросает; в 1852 г. она выходит замуж за рабочего Купо, из семьи алкоголиков, имеет от него дочь; умирает в 1869 г. от нищеты и пьянства. (Линия отца. Зачата среди пьянства. Хромает) Прачка». Ее сын Клод Лантье «родился в 1842 г., в 1865 г. женится на Кристине Альгрен, отец которой страдал параличом нижних конечностей. До выхода замуж она была шесть лет любовницей Клода, и он прижил с ней сына Жака. Пяти лет, в 1869 г., Жак умирает, а в 1870 г. Клод повесился. (Смешение путем полного слияния. Преобладают свойства матери, физическое сходство с ней. Наследственный невроз выразился в гениальности.) Художник».
Приведенные характеристики свидетельствуют о ложных натуралистических посылках Золя, суть которых сводилась к тому, что люди не властны над своими страстями и поступками, которые фатально предопределены заложенным в человеке биологическим началом. Но, как это случилось и с рядом других романов серии, в «Творчестве» надуманные первоначальные схемы в процессе работы над книгой рухнули под напором жизненного материала. Золя-художник оказался выше Золя-теоретика.
В основу сюжета «Творчества» легли некоторые реальные события и факты из жизни писателя и друзей его юности — Поля Сезанна и Батистена Байля, а также Эдуарда Мане, Клода Моне и других. Содержание романа связано с той полемикой, которую в 60-х годах писатель вел в защиту группы молодых живописцев.