Жан с удовольствием приходил сюда, не отдавая себе отчета, почему его тянуло в этот дом. Лиза, веселая и полная, отличалась гостеприимством. Однако возраст ее уже сказывался: ей было двадцать пять лет, она начинала стареть и дурнела, особенно после родов. Но она оставалась выносливой в работе и выполняла все с таким рвением, радостным криком и шумом, что на нее было приятно смотреть. Жан относился к ней, как к женщине, говорил ей «вы», продолжая вместе с тем обращаться на «ты» к пятнадцатилетней Франсуазе, которая по-прежнему была для него девочкой. Ветер, солнце и тяжелая работа не успели еще обезобразить ее. У Франсуазы было хорошенькое продолговатое личико с маленьким упрямым лбом, черными спокойными глазами и пухлыми губами, над которыми рос преждевременный пушок. Сколько бы ни считали ее за девочку, она тоже была женщиной, и, как говорила сестра, Франсуазу не пришлось бы щекотать особенно долго, чтобы сделать ей ребенка. После смерти матери младшую сестру воспитывала Лиза; это и было причиной их огромной нежности — деятельной и шумной со стороны старшей, страстной, но сдержанной со стороны младшей. Маленькая Франсуаза слыла исключительно смышленой девчонкой. Несправедливость приводила ее в неистовое негодование. Раз уж она сказала: «Это мое, а это твое», — она не уступила бы даже под ножом. И кроме того, она обожала Лизу и потому, что считала это своей обязанностью. Франсуаза была рассудительной, очень благоразумной, без дурных мыслей, и портило ее только слишком раннее физическое развитие, оно делало ее томной, немного чувственной и ленивой. В один прекрасный день она тоже начала говорить Жану «ты», как другу, который был много старше, добродушно шутил с ней и иногда дразнил, нарочно говоря неправду и защищая что-нибудь явно несправедливое. Он находил удовольствие, видя, как ее душит злоба.
— Что это? Вы даже в воскресенье не отдыхаете? Она узнала голос и выпрямилась. Руки и лицо ее были красны, но тем не менее она выглядела весело.
— Ну, так что же? Чем же воскресенье хуже будней? Работа-то ведь сама собой не сделается!
Это был Жан. Он обошел изгородь и прошел в огород через двор.
— Бросьте, я вам сейчас все докончу.
Но Лиза отказалась — ведь оставалось совсем немного. А потом все равно: если она не будет заниматься этим, так возьмется за другую работу. Сколько бы она ни вставала в четыре часа утра, сколько бы ни шила вечером при свече, конца работе не было видно.
Не желая ей противоречить, Жан, выбрав место, чтобы не задавить Жюля, присел в тень ближайшего сливового дерева и стал наблюдать, как она работала. Снова согнувшись и выпятив зад, Лиза беспрестанно одергивала юбку, чтобы скрыть свои толстые ноги. Наклонившись к самой земле, она орудовала обеими руками, не боясь прилива крови, от которого у нее на шее вздулись жилы.
— Здорово у вас получается, — сказал он, — комплекция у вас для этого славная.
Очевидно, она немного гордилась этим и потому благодушно рассмеялась. Жан тоже рассмеялся, искренне любуясь ею, находя ее сильной и мужественной, как парень. Ее поднятый кверху зад, ее напряженные икры — все это женское пахнущее потом тело, стоящее на четвереньках, как возбужденное животное, не вызывало в нем никакого нечистого желания. Он думал только о том, что, имея такое сложение, легко было одолевать тяжелую работу: в хозяйстве такая женщина стоила хорошего мужика.
Вполне понятно, что в связи с этими мыслями он не удержался и сообщил ей новость, которую собирался хранить про себя:
— А я третьего дня видел Бюто.
Лиза медленно поднялась. Но она не успела ни о чем спросить. Франсуаза, узнав голос Жана, вышла из помещавшейся в глубине хлева молочной. Ее обнаженные руки были выпачканы молоком.
— Ты его видел… Ах он свинья! — рассвирепела она.
Неприязнь Франсуазы к Бюто все возрастала. При ней нельзя было произнести имени этого двоюродного брата, чтобы вся ее честная натура не возмутилась, как если бы она была лично оскорблена и жаждала мести.
— Разумеется, свинья, — спокойно заявила Лиза. — Но что же теперь повторять это, все равно дела вперед не подвинешь!
Она уперлась руками в бока и серьезно спросила:
— Ну, так что же сказал Бюто?
— Да ничего, — ответил, смутившись, Жан, сердясь на себя за свой слишком длинный язык. — Мы говорили с ним о его делах. Отец кричит на всех перекрестках, что собирается оставить сына без наследства. А он говорит, что у него есть возможность выждать время, потому что старик крепок, и что вообще ему на это наплевать.
— А знает ли он, что Иисус Христос и Фанни все-таки подписали акт и что оба они вступили во владение, получив каждый свою часть?
— Как же, знает. Бюто знает также, что дядюшка Фуан отдал его часть, от которой он отказался, своему зятю Делому. Ему известно, что господин Байаш был чрезвычайно разгневан и поклялся, что никогда больше не будет метать жребий, прежде чем не подпишут бумагу. Да, да, он отлично знает, что дело совсем покончено.
— А! И он ничего не говорит?
— Нет, ничего не говорит.
Лиза, не сказав ни слова, опять согнулась и двинулась вперед, так что виден был только ее круглый зад. Затем, не разгибаясь, она повернула голову и проговорила:
— Если вы хотите знать, Капрал, то выходит, что мне остается довольствоваться Жюлем как расплатой.
Жан, пытавшийся до этого обнадежить ее, покачал головой.
— Кто его знает: пожалуй, это правда.
И он посмотрел на Жюля, о котором совсем было забыл. Туго запеленатый младенец продолжал спать с неподвижным лицом, озаряемым солнцем. Да, загвоздка была в нем, в этом мальчонке! А то почему бы ему и не жениться на Лизе, раз она оказывается свободной! Эта мысль осенила его неожиданно, сейчас, пока он следил за ее работой. Может, он даже любил ее; может быть, именно желание видеть ее и влекло его к ним в дом. Однако он сам был удивлен этим, так как никогда не желал Лизы и даже не заигрывал с ней, как, например, с Франсуазой. Подняв голову, он заметил, что девушка, выпрямившись, стояла на солнце, все еще рассерженная, сверкая своими полными страсти глазами; это было так смешно, что он сразу развеселился, несмотря на смущение, вызванное его внезапным открытием.
Но тут послышался звук какого-то странного рожка, какой-то призывный сигнал, и Лиза, бросив свой горох, воскликнула:
— Да это Ламбурдье!.. Мне надо заказать ему чепец.
На дороге, проходившей за изгородью, показалась фигура небольшого человечка, шедшего впереди длинной повозки, в которую была запряжена лошадь. Это был Ламбурдье, крупный торгаш из Клуа, который свою торговлю модными новинками постепенно расширил до того, что стал снабжать крестьян шляпами, обувью, галантереей и даже скобяными товарами. Он возил за собой по деревням в радиусе пяти-шести лье настоящую лавку. В конце концов крестьяне стали покупать у него решительно все, начиная от кастрюль и кончая подвенечными нарядами. Повозка у Ламбурдье была откидная, с целой серией выдвижных ящичков, как в заправском магазине.
Получив заказ на чепец, Ламбурдье сказал:
— А пока что не хотите ли посмотреть роскошные фуляровые шарфы?
И, выдвинув одну из картонок, торговец достал оттуда красные фуляровые шарфы с золотым узором. Он помахивал ими, и на солнце они казались ослепительно яркими.