На паперти, направо от входа, какой-то человек с силой тянул веревку колокола, временами повисая на ней.
— Перестаньте, Бекю! — сказал аббат Годар вне себя. — Я вам двадцать раз приказывал не звонить в третий раз, пока я не приду.
Полевой сторож, бывший в то же время и звонарем, вскочил на ноги, смущенный тем, что его уличили в непослушании. Это был маленький человечек лет пятидесяти, с сильно загоревшим четырехугольным лицом старого служаки, с седыми усами и бородкой, с жилистой шеей, которую стеснял слишком узкий воротник. Несмотря на то что Бекю был уже достаточно пьян, он стоял навытяжку, не осмеливаясь попросить извинения.
Священник между тем прошел в глубь церкви, окидывая взглядом ряды скамеек. Народу было мало. На левой стороне он не заметил никого, кроме Делома, который, будучи членом муниципального совета, присутствовал на богослужениях по обязанности. Направо, на женской стороне, сидело, самое большее, двенадцать прихожанок. Он заметил худую, раздражительную и нахальную Селину Макрон, рыхлую и плаксивую кумушку Флору Лангень, высокую, смуглую и очень грязную старуху Бекю. Но что окончательно вывело его из себя, так это поведение девушек, сидевших на первой скамейке. Там была Франсуаза с двумя своими подругами — хорошенькой брюнеткой Бертой, дочерью Макронов, получившей воспитание в Клуа, и белокурой дурнушкой, бесстыдницей Сюзанной, дочерью Лангеней, которую родители хотели отдать в учение к шатоденской портнихе. Все три девушки смеялись самым непристойным образом. Рядом с ними сидела бедняжка Лиза. Жирная и круглая, с веселым выражением лица, она выставила свой неприличный живот прямо перед алтарем.
Наконец аббат Годар вошел в ризницу. Но тут он наткнулся на Дельфена и Ненесса. Приготовляя сосуды к службе, они забавлялись, наскакивая друг на друга. Первый, одиннадцатилетний сын Бекю, загорелый и уже крепкий мальчишка, очень любил землю и с радостью бросал школу ради пахоты. Другой, старший сын Деломов, Эрнест, прозванный Ненессом, худенький и ленивый белокурый мальчик, ровесник Дельфена, всегда носил в кармане зеркальце.
— Ах вы озорники! — закричал священник. — Что вы, в хлеву, что ли?
И, повернувшись к высокому и худому молодому человеку с редкими рыжеватыми волосами на бледном лице, устанавливавшему книги на полке, он сказал:
— Вы бы могли, господин Лекё, угомонить их, раз меня еще нет.
Это был школьный учитель, сын крестьянина, впитавший вместе с образованием ненависть к тому классу, из которого вышел сам. Он грубо обращался со своими учениками, относился к ним, как к скотине, и, держась строго корректно со священником и мэром, скрывал свое вольнодумство. Он хорошо пел на клиросе и заботился даже о богослужебных книгах, но, несмотря на традицию, решительно отказался исполнять обязанности звонаря, считая их недостойными свободного человека.
— Я не церковная полиция, — сухо ответил он. — Если бы это было в школе, я бы их здорово отделал!
И так как аббат, ничего не сказав, стал быстро надевать стихарь и епитрахиль, он спросил:
— Малую обедню?
— Ну, конечно, и поскорее!.. В половине одиннадцатого я уже должен начать службу в Базош.
Лекё достал из шкафа старый служебник, закрыл шкаф и положил книгу на алтарь.
— Скорее, скорее, — повторял священник, подталкивая Дельфена и Ненесса.
Весь в поту, тяжело дыша, с чашей в руке, он снова вышел в церковь и начал обедню. Оба шалуна прислуживали, украдкой кидая по сторонам плутоватые взгляды. В церкви был только один, увенчанный круглым сводом, неф. Его стены с дубовой отделкой сильно обветшали, что было следствием упорного нежелания муниципального совета отпустить церкви какие-либо средства. Поломанная во многих местах черепичная крыша пропускала дождевую воду. Большие пятна говорили о том, что деревянный потолок основательно подгнил. Там, где за решеткой располагались певчие, зеленоватый подтек выступал посередине нарисованной на абсиде фрески, разделяя надвое лик бога-отца, прославляемого ангелами.
Повернувшись с распростертыми объятиями к пастве, священник немного успокоился. Народу все-таки набралось порядочно: мэр, его помощник, члены муниципального совета, старик Фуан, кузнец Клу, который в торжественные службы играл на тромбоне. Мертвецки пьяный Бекю сидел в глубине, застыв как изваяние. На женской стороне скамьи были почти заполнены: тут находились Фанни, Роза, Большуха и многие другие. Девушки на первой скамье должны были потесниться и сидели теперь смирнехонько, уткнув носы в молитвенники. Однако больше всего аббат был польщен тем, что увидел г-на и г-жу Шарль с внучкой Элоди. Г-н Шарль был в черном сюртуке, а его жена в зеленом шелковом платье. Оба своей серьезностью и торжественным видом показывали пример остальным.
Тем не менее аббат Годар гнал обедню как можно быстрее, проглатывая латинские слова и комкая обряд. Когда настало время проповеди, он не поднялся на кафедру, а сел на стул перед алтарем. Он мямлил, путался и не мог кончить начатой фразы. Красноречием он не отличался, слова ускользали от него, и, не будучи в состоянии продолжать, он начинал мычать. За это архиепископ уже двадцать пять лет держал его в этом маленьком приходе. Аббат оборвал проповедь, колокольчики, сопровождавшие вознесение даров, зазвенели, точно обезумевшие электрические звонки. Аббат отпустил прихожан, провозгласив «Ite, missa est» [1]так стремительно, точно щелкнул бичом.
Народ едва успел выйти из церкви, как аббат снова появился в своей треугольной шляпе, которую впопыхах надел криво. Перед дверью стояла группа женщин: Селина, Флора и старуха Бекю. Их самолюбие было уязвлено тем, что сегодня аббат торопился как на пожар: должно быть, он их презирал, если даже в такой праздник не удосужился отслужить поусердней.
— Скажите, господин кюре, — ядовито спросила Селина, — вы за что-нибудь на нас сердитесь? Почему вы относитесь к нам, как к каким-нибудь чучелам?
— Господи помилуй, — ответил он, — но ведь мои ждут меня… Я не могу разорваться между Базош и Ронью… Если вы хотите, чтобы у вас были большие мессы, заведите себе своего кюре.
Эти ссоры между жителями Рони и аббатом были постоянными. Паства требовала от него большего внимания к себе, а он относился к своим обязанностям очень формально, считая, что община, которая отказывается отремонтировать церковь, лучшего и не заслуживает. Кроме того, его приводили в отчаяние постоянные скандалы в этой деревне. Он показал на уходивших вместе девушек:
— А потом, разве можно служить как следует, когда у молодежи нет никакого уважения к господу богу?
— Надеюсь, вы не имеете в виду моей дочери? — спросила Селина, стиснув зубы.
— Ни моей, конечно? — добавила Флора.
Тогда он вышел из себя:
— Я говорю о тех, о ком должен сказать… Ну просто глаза бы не глядели! И еще надели белые платья! У меня здесь не было еще случая, чтобы в процессии не оказалось беременной… Да тут сам господь бы не выдержал!
Он отошел от них, и старухе Бекю пришлось мирить возбужденных кумушек, попрекавших друг друга своими дочерьми. Однако при этом она делала такие намеки, что ссора разгорелась еще сильнее. Да, конечно, можно было предвидеть, до чего дойдет Берта с ее бархатными корсажами и фортепьяно. А Сюзанна! Додумались же послать ее к портнихе в Шатоден, чтобы она там совсем свихнулась!
— Пальмира, — спросил он, — почему вы не были у обедни? Ведь сегодня день всех святых. Это очень нехорошо.
У нее вырвалось что-то вроде стона:
— Конечно, господин кюре, но как же быть? Брату холодно, мы прямо замерзаем.