За все эти осуществленные надежды, за эти пламенно испрошенные милости возносились хвалы пречистой деве, милосердной матери. Ее страстно обожали, она была всемогущей, всемилостивой, зерцалом справедливости, престолом премудрости, к ней, мистической розе, расцветающей в полумраке часовни, башне из слоновой кости, воздвигнутой в мире мечтаний, двери рая, отверзающейся в бесконечность, простирались все руки. Каждый день, на заре, она сияла утренней звездой, воплощая юную веселую надежду. И вместе с тем она была здоровьем калек, прибежищем грешников, утешением страждущих. Франция всегда была дорога ее сердцу; здесь ее ревностно чтили, здесь существовал ее культ, культ женщины и матери, к которой стремились любящие сердца, и именно во Франции она являлась молодым пастушкам. Она была так добра к малым сим! Она неизменно пеклась о них! Охотней всего обращались именно к ней, потому что знали: она исполненная любви посредница между небом и землей. Каждый вечер проливала она золотые слезы у ног своего божественного сына, чтобы обрести его милость, и он разрешал ей творить чудеса — цветущее поле чудес, ослепительно ярких и благоухающих, как райские розы!
Поезд все мчался и мчался. Было шесть часов. Проехали Кутра́. Сестра Гиацинта поднялась, хлопнула в ладоши и снова сказала:
— Помолимся, дети мои!
Никогда еще молитвы святой деве не возносились с таким пылом, с такой верой, в твердой надежде, что они будут услышаны на небесах. И Пьер сразу понял, в чем суть этих паломничеств, этих поездов, мчавшихся по всему свету, этих толп, стекающихся к Лурду, сияющему вдали, носителю духовного и телесного спасения. С самого утра он наблюдал этих несчастных людей, стонавших от боли, которые отважились на утомительное путешествие. Все они обречены на смерть, не ждут помощи от науки, устали от осмотров врачей, измучены бесполезными лекарствами! И как понятны были их жажда жизни, желание осилить несправедливую, равнодушную природу, их мечты о сверхчеловеческом могуществе, о великой силе, которая ради них может нарушить законы природы, изменить движение светил, пересоздать мир! Они были обездоленными в этой жизни, и им только и оставалась вера в бога.
Действительность была так отвратительна, что у этих страждущих людей возникала властная потребность в иллюзии и самообмане. О! Верить в существование высшего судии, исправляющего явное зло в человеческой жизни и во вселенной, всемогущего искупителя и утешителя, который властен приказать рекам течь вспять, возвратить старикам молодость, воскресить мертвых. И как важно сказать себе, что хоть ты весь в язвах, хоть у тебя скрючены руки и ноги, живот вздут от опухолей, разрушены легкие, — все это исчезнет по мановению святой девы, надо лишь умолить и растрогать ее, и она изольет на избранника свою благодать. И когда обильным потоком полились рассказы о чудесных исцелениях, волшебные сказки, баюкавшие и опьянявшие больных и калек, в их душе забил источник небесной надежды. С тех пор как исцеленная Софи Куто вошла в вагон и показала паломникам и больным свою беленькую исцеленную ножку, перед ними разверзлись безбрежные просторы чудесного, сверхъестественного, у всех, словно порыв ветра, пронеслась мысль о внезапном выздоровлении, и вот самые безнадежные поднялись на своих жалких ложах, лица у всех прояснились — ведь жизнь еще возможна и для них, и они начнут ее сначала!
Да, это так! Если скорбный поезд с переполненными вагонами все мчался и мчался вперед, если Францию и весь мир бороздили такие же поезда, шедшие из самых отдаленных уголков земли, если трехсоттысячные толпы верующих, а с ними тысячи больных, пускались в путь во все времена года, то это потому, что там, вдали, пылает осиянный славою Грот, как маяк надежды и иллюзии, как протест, как торжество невозможного над неумолимой материей. Ни один роман, даже самый увлекательный, не мог бы вызвать такой восторженности, так вознести душу над грубой действительностью. Лелеять эту мечту — вот в чем невыразимое счастье. Из года в год отцы общины Успения наблюдали, как процветает паломничество, и объяснялось это их умением продавать людям утешение, обман и надежду — дивную пищу, которой так жаждет страждущее человечество, никогда не находящее удовлетворения. И не только физическое страдание искало исцеления, душа и разум взывали о том же, ненасытно стремясь к счастью. Всеми владело одно желание — добиться счастья, сделать основанием жизни веру, каждому хотелось до самой смерти опираться на этот посох, каждый преклонял колена с мольбою об исцелении от нравственных мук, о даровании милости любимым, близким. И этот крик души о счастье и в этой жизни, и по ту сторону могилы поднимался ввысь и разносился над землей.