Не решаясь присесть, Пьер стал разглядывать комнату. Она казалась еще более запущенной, чем две первые; стены в ней были обтянуты зеленым узорчатым шелком, обветшалым и похожим на выцветший мох, которым обрастает старое дерево. Но потолок здесь был все еще великолепен и поражал нарядной пышностью высокого фриза, который живописным раззолоченным орнаментом обрамлял «Торжество Амфитриты» кисти одного из учеников Рафаэля. В этой комнате под большим распятием из черного дерева и слоновой кости на аналое, по старинному обычаю, покоилась кардинальская шапка.
Освоившись с полумраком, Пьер стал приглядываться к портрету кардинала, видимо, написанному недавно; тот был изображен во весь рост в торжественном облачении: в красной муаровой сутане, кружевном стихаре и величественно наброшенной на плечи мантии. И в этих церковных одеждах высокий семидесятилетний старец, бритый, со все еще густыми волосами, которые ниспадали ему на плечи белоснежными локонами, сохранял горделивую княжескую осанку. У него был властный вид, как и у всех Бокканера: крупный нос, большой рот, тонкие губы, продолговатое лицо, изборожденное глубокими морщинами; и это бледное лицо освещали глаза Бокканера — очень темные, живые и жгучие, под густыми, все еще черными бровями. Если бы чело кардинала венчали лавры, его прекрасная и надменная голова походила бы на головы римских императоров, словно в жилах его текла кровь Августа.
Портрет напомнил Пьеру уже известную ему историю кардинала. Воспитанник Дворянской коллегии, Пио Бокканера лишь однажды, еще в юности, едва став диаконом, покинул Рим и в качестве вице-легата направился в Париж, чтобы вручить кардинальскую шапку какому-то прелату. Далее его духовная карьера складывалась великолепно, почести выпадали на его долю, как нечто вполне естественное, по праву рождения: сам Пий IX собственноручно посвятил его в сан, позднее он стал каноником ватиканской церкви и тайным камерарием, после итальянской оккупации был произведен в мажордомы и, наконец, в 1874 году сделался кардиналом. Четыре года назад Бокканера стал камерлингом, и шептались, будто Лев XIII назначил кардинала на эту должность, как некогда Пий IX назначил его самого, дабы тот не смог занять впоследствии папский престол, ибо, если конклав, надев тиару на Льва XIII, презрел обычай, запрещающий избирать камерлинга папой, то он, несомненно, отступит перед новым нарушением традиции. Поговаривали, что, как и при Пие IX, скрытая борьба между папой и камерлингом не прекращалась, и Бокканера, оставаясь в тени, осуждал политику святейшего престола и придерживался по всем вопросам особого мнения; памятуя о ничтожестве предоставленных ему ныне полномочий, он молча дожидался смерти святого отца, ибо до выборов нового папы традиция облекала камерлинга временной властью, именно ему предоставляя право созвать конклав и проследить за нерушимой правильностью передачи церковных дел. Не таилась ли за этим высоким суровым челом, в пламенном взоре этих черных глаз честолюбивая мечта о папском сане, о том, чтобы последовать соблазнительному примеру кардинала Печчи, камерлинга, севшего на папский престол? Римский князь Пио Бокканера не признавал в своей гордыне ничего, кроме Рима, он почти кичился полным незнанием современности, но зато проявлял суровое благочестие, беззаветную, несокрушимую веру, не ведающую и тени сомнений.
Чей-то шепот прервал размышления Пьера. Дон Виджилио, как всегда осмотрительный, предлагал ему присесть:
— Вы бы взяли табурет, вас, может быть, примут нескоро.
И он стал писать мелким почерком, заполняя большой лист желтоватой бумаги, а Пьер, машинально повинуясь, уселся на одном из дубовых табуретов, которые выстроились у стены напротив портрета. Аббат снова погрузился в задумчивость, ему чудилось, будто вокруг во всем своем блеске воскресает княжеская пышность, в былые времена окружавшая кардиналов. В день своего посвящения в сан кардинал устраивал празднества, публичные увеселения, великолепие которых молва превозносит и поныне. Три дня подряд двери парадных комнат бывали настежь распахнуты для посетителей. Слуги в ливреях громко выкликали, из залы в залу, имена гостей: то была римская знать, буржуазия, простонародье, весь Рим, и всех новый кардинал принимал с царственной благосклонностью, словно король своих подданных. Кардиналы окружали себя королевской пышностью; иные возили с собой свиту в пятьсот с лишним человек; в доме, где, окруженный сонмом приближенных, жил кардинал, бывало до шестнадцати парадных покоев. Да и позднее, когда жизнь упростилась, кардинал, если он носил княжеский титул, пользовался правом держать торжественный выезд из четырех карет, запряженных вороными. Впереди, неся шапку, подушку и зонтик, шествовали четверо слуг, одетых в ливреи с княжеским гербом. Кардинала сопровождали: секретарь в лиловом шелковом плаще, шлейфоносец в лиловой шерстяной безрукавке с шелковыми отворотами, напоминавшей камзол, и дворянин в одежде времен Генриха II с кардинальской шапкой в руках, затянутых в перчатки. И когда число приближенных и слуг уже сократилось, в обиходе кардиналов все еще сохранялся аудитор, ведавший делами конгрегации, секретарь, ведавший исключительно корреспонденцией, распорядитель, в обязанности которого входило пропускать к кардиналу посетителей, дворянин, носивший кардинальскую шапку, и шлейфоносец, и капеллан, и дворецкий, и камердинер, но считая сонма лакеев, поваров, кучеров, конюхов — полчища слуг, наполнявших огромные палаццо жужжаньем пчелиного улья. В трех просторных залах, которые вели в тронную, Пьер мысленно рисовал себе толпу лакеев в голубых ливреях, украшенных галунами и гербами, множество аббатов и прелатов в шелковых сутанах, — все они оживали и наполняли великолепием кипучей жизни полумрак пустынных зал с высокими потолками, где блистала роскошь, воскрешенная воображением молодого аббата.
Однако ныне, в особенности с тех пор, как Рим был занят итальянцами, огромные состояния римских князей пошли прахом, а с ними исчезла и пышность, окружавшая некогда высших сановников церкви. Разорившаяся знать стала уклоняться от плохо оплачиваемых и приносящих мало славы церковных должностей, предоставляя небогатым буржуа тешить ими свое тщеславие. Кардинал Бокканера, последний из представителей старинной аристократии, облеченных в пурпур, располагал для поддержания престижа всего какими-нибудь тридцатью тысячами франков, добавляя к двадцати двум тысячам своего оклада то, что давало ему отправление других должностей; и он никогда не сумел бы свести концы с концами, если бы донна Серафина не пришла к нему на помощь, пожертвовав крохами фамильного состояния, от которого сам он когда-то отказался в пользу двух сестер и брата. Донна Серафина и Бенедетта жили на своей половине, хозяйство вели обособленно, держали свой стол, своих собственных слуг. При кардинале, который не давал никаких обедов и никогда не устраивал приемов, оставался лишь его племянник Дарио. Больше всего денег поглощал единственный выезд, громоздкая карета, запряженная парой лошадей; содержать этот выезд обязывал церемониал, ибо не положено кардиналу разгуливать по Риму пешком. Впрочем, старый кучер избавлял его высокопреосвященство от необходимости держать еще и конюха, он упорно желал самолично заботиться и о карете, и о паре вороных, подобно ему состарившихся на службе у Бокканера. У кардинала были два лакея — отец и сын, родившийся здесь же, в доме. Жена повара помогала на кухне. Но расходы сократились, главным образом, за счет приемной и прихожей: толпу блистательной и многочисленной челяди заменили два скромных священника, дон Виджилио — секретарь, одновременно исполнявший должность аудитора и дворецкого, и аббат Папарелли — шлейфоносец, он же капеллан и распорядитель приемной. В залах, где некогда шумной толпою сновали слуги всех рангов, теперь неслышно скользили всего лишь два неприметных человека в черных сутанах, две неуловимые тени, затерявшиеся в сумрачной тени мертвенных покоев.
И как стало понятно сейчас Пьеру надменное безразличие, с каким кардинал позволил времени беспрепятственно разрушать жилище своих предков, которому он не в силах был вернуть его прежнее великолепие! Созданный для великолепия, для царственной роскоши одного из князей шестнадцатого века, ныне пустынный и мрачный дворец грозил рухнуть на голову своего последнего владельца, не имевшего ни достаточно слуг, чтобы заполнить его пустоту, ни достаточно денег, чтобы, подновив штукатурку, устранить повреждения. Если настоящее враждебно прошлому, если религия утратила свое господство, если общество переменилось и будущее покрыто мраком неизвестности, а новые поколения испытывают равнодушие и ненависть к былому, почему в таком случае, высокомерно и упрямо кичась вековою славой, не предоставить старому миру рассыпаться прахом? Герои всегда умирали стоя, ничуть не поступаясь прошлым, до последнего вздоха преданные неколебимой вере, с горестным мужеством, с беспредельной скорбью созерцая медленную агонию своего божества. И в портрете кардинала, написанного во весь рост, в бледном горделивом лице, исполненном отчаяния и непреклонности, сквозила упрямая воля человека, готового скорее погибнуть под обломками старого общественного здания, нежели заменить в нем хотя бы единый камень.