Орландо рассмеялся, взял лежавшую рядом на столе книгу и, похлопывая по обложке своей огромной ручищей, сказал:
— Нет, вы себе и не представляете, с каким возмущением я ее читал!.. Папа, папа и снова папа! Новый Рим для папы и через папу! Торжество грядущего Рима — благодаря папе, Рим, отданный во власть папы, сочетающий свою славу со славой папы!.. Ну, хорошо! А мы? А Италия? А миллионы, затраченные нами, чтобы превратить Рим в великий город, в столицу?.. Ох, надо быть французом и к тому же парижанином, чтобы этакое написать! Но Рим, да будет вам известно, сударь, столица Италии, здесь живет король Умберто, да к тому же еще итальянцы, целый народ, который, смею вас заверить, кое-чего стоит и который намерен сохранить для себя овеянный славою, возрожденный Рим!
Этот юношеский задор заставил рассмеяться и Пьера.
— Да-да, вы мне об этом писали. Однако, с моей точки зрения, не в этом суть! Италия — лишь один из народов, частица человечества, а я хочу братского согласия всех народов, хочу, чтобы все люди верили, радовались, жили в мире. И не все ли равно, какая будет при этом форма правления, монархия или республика! Не все ли равно, будет ли родина единой и независимой, если народ, единый и свободный, станет жить по законам истины и справедливости!
Из всей этой восторженной тирады Орландо уловил одно лишь слово. Он подхватил его тихо и мечтательно:
— Республика! В юности я жаждал ее. Я сражался за нее, участвовал в заговоре Мадзини — подвижника, верующего, который потерпел крушение из-за своей непреклонности. И что же? Конечно, пришлось считаться с практической необходимостью, самые непримиримые пошли на уступки… Разве нынче республика нас спасет? Она, что ни говорите, не слишком-то будет отличаться от конституционной монархии, смотрите-ка, что делается во Франции. Так к чему подвергать страну опасностям революции, которая отдаст власть в руки крайних революционеров, анархистов? Этого-то мы и страшимся, вот где причина нашей уступчивости… Знаю, что некоторые видят спасение в республиканской федерации, предполагая восстановить все прежние крохотные государства под республиканским флагом и под эгидою Рима. Ватикану достанется, пожалуй, в таком случае хороший куш. Нельзя сказать, чтобы он этого добивался, просто он не без удовольствия предвидит такую возможность. Но это мечты, мечты!
К Орландо вернулась прежняя веселость, даже с оттенком добродушной иронии.
— А знаете, что меня прельстило в вашей книге? Потому что как я ни возмущался, но прочел ее дважды… Прельстило меня то, что ее мог бы, пожалуй, написать и Мадзини. Да! В этой книге ожила передо мною вся моя юность, безумные упования моих двадцати пяти лет, вера в Христа, в Евангелие, с помощью которого должен водвориться мир на земле… А знаете, ведь Мадзини еще задолго до вас надумал обновить католицизм! Он не признавал догматов, обрядности, сохраняя лишь нравственную сторону вероучения. И оплотом вселенской церкви, в которой сольются все религии прошлого, должен был стать новый Рим, Рим народный: вечный, обетованный город, отец и владыка вселенной, возрожденному господству которого суждено навеки осчастливить человечество!.. Не забавно ли, что современный неокатолицизм, это смутное пробуждение спиритуализма, проповедующий христианскую общину, христианское милосердие, неокатолицизм, вокруг которого поднят такой шум, — всего лишь возврат к мистическим и гуманным идеям сорок восьмого года? Увы! все это уже видано-перевидано: я верил, сражался и знаю, в какую мы попали переделку, когда вздумали вознестись в таинственные, заоблачные выси. Что поделаешь, я изверился!
И, видя, что Пьер тоже загорелся и собирается возражать, Орландо остановил его.
— Нет, разрешите мне закончить… Я хочу только заверить вас, что мы стояли перед насущной необходимостью захватить Рим, сделать его столицей. Без него не было бы новой Италии. Это город, издревле венчанный славой, самый прах его руин таит в себе могучую силу, которую мы хотели возродить, всякому, кто им владеет, он дарит царственную мощь, красоту, вечность. Расположенный в центре страны, он был ее сердцем, он должен был стать ее жизненным нервом, стоило только пробудить его от долгого сна, охватившего эти руины… О, как мы жаждали обладать этим городом, с каким чудовищным нетерпением годами, среди побед и поражений, мечтали о нем! Я любил его, я желал его, как никогда не любил и не желал ни одну женщину, — с огнем в крови, в отчаянии, что старею, И вот когда он стал нашим, мы обезумели от желания увидеть его пышным, огромным, властительным, подобно другим великим столицам Европы — Берлину, Парижу, Лондону… Взгляните на него, ведь и теперь, когда я уже мертв, когда живы у меня только глаза, Рим — моя единственная любовь, единственное утешение!
Орландо снова кивком указал на окно. Под ярко-синими небесами раскинулись необозримые пространства города, залитые пурпурной позолотой косых солнечных лучей. Там, далеко-далеко, горизонт замыкала ясная, изумрудная зелень деревьев, опоясавших Яникульский холм; чуть левее, притушенная ослепительным солнечным светом, бледнела сапфирная синева купола св. Петра. А ниже виднелось необозримое нагромождение кровель, карнизов, башен, колоколенок, куполов, отрада для взора — старый город, порыжелый, словно обожженный солнцем, из века в век палимый летним зноем, прекрасный далекой жизнью прошлого. На первом плане, под самым окном, распростерся новый город, построенный за последние четверть века множество каменных кубов, со следами известки; их не одели в пурпур ни солнце, ни история! Белесые и голые, как степь, раскинулись без конца и края до жути уродливые кровли огромного министерства финансов. И эти-то донельзя унылые здания приковали к себе в конце концов взгляд старого воина.
Наступило молчание. Пьер ощутил, как повеяло холодком затаенной безмолвной печали, и учтиво выжидал.
— Простите, что перебил вас, — продолжал Орландо. — Но мне кажется, что наши разговоры о книге ничего не дадут, пока вы не повидаете Рим и не познакомитесь с ним поближе. Вы ведь только вчера приехали, не так ли? Походите по городу, приглядитесь, порасспросите, и, думается мне, ваши взгляды во многом изменятся. Интересно, какое впечатление произведет на вас Ватикан, вы ведь затем и прибыли, чтобы увидеть папу и выступить в защиту вашего детища перед конгрегацией Индекса. К чему нам сегодня спорить, если сами факты заставят вас прийти к иным выводам, а мне этого не добиться, как бы я ни был красноречив… Итак, решено, вы еще заглянете, и когда мы оба будем знать то, о чем говорим, возможно, нам удастся лучше понять друг друга.
— О, разумеется, — сказал Пьер. — Я позволил себе навестить вас сегодня лишь затем, чтобы выразить свою признательность, поскольку вы соблаговолили с интересом прочитать мою книгу. К тому же мне хотелось приветствовать в вашем лице одного из славных героев Италии.
Орландо не слушал, поглощенный своими мыслями; взгляд его был по-прежнему прикован к панораме города. И, сам того не желая, повинуясь затаенной тревоге, он тихим голосом, словно исповедуясь, продолжал:
— Мы, конечно, слишком торопились. Были неизбежные, но полезные расходы — на строительство путей сообщения, портов, железных дорог. И надо было вооружить страну, я не возражал вначале против военных налогов, хоть они и были внушительны… Но потом военный бюджет задушил нас, мы все ждали войны, она так и не наступила, но разорила нас! О, я всегда был другом Франции, я упрекаю ее лишь в одном: она не поняла, в какое положение мы поставлены, не поняла жизненной необходимости для нас союза с Германией… А миллиард, поглощенный Римом! Нас охватило безумие, мы грешили и восторженностью и гордыней. Предаваясь своим одиноким стариковским раздумьям, я чуть ли не первый осознал эту пропасть, ужасающий финансовый кризис, дефицит, грозивший погубить Италию. Я кричал «берегись» моему сыну, всем окружающим, но тщетно! Они не слушали меня, они были одержимы, захвачены ажиотажем, в погоне за призраком наживы они покупали, продавали, сооружали. Вот увидите, увидите… Хуже всего то, что в наших местах среди плотного сельского населения нет, как у вас, денежных и людских резервов, сбережений, позволяющих всякий раз заштопать прорехи, вызванные крахом. Народ Италии еще не воспрянул, кровь нашего социального организма не обновляется постоянным притоком новых сил, итальянцы бедны, у них нет кубышки, откуда они могли бы черпать новые средства. Надо прямо сказать, нищета ужасающая. Те, у кого есть деньги, предпочитают помаленьку проживать их в городе, нежели идти на риск, вкладывая капиталы в земледелие и промышленность. Сооружение фабрик подвигается медленно, земля почти повсеместно обрабатывается варварским способом, как и две тысячи лет назад… И ко всему Рим, Рим, который не создал Италии, но который Италия, повинуясь горячему, единодушному и всеобщему порыву, сделала своей столицей, Рим, на протяжении столетий бывших только великолепной жемчужиной в ореоле нашей славы, Рим, пока что не давших нам ничего, кроме своего блеска, город, чье вырождающееся население — послушная святому престолу паства, одержимая кичливостью и ленью! Я слишком любил этот город, слишком его люблю, чтобы сожалеть о том, что я здесь. Но боже великий! Какое безумие вдохнул он в нас, скольких миллионов он нам стоил, каким тяжким грузом придавила нас победа над ним!.. Взгляните сюда, взгляните!