Прада произнес имя Сакко, и Орландо упомянул о приходе Стефаны. Не обменявшись по этому поводу ни словом, отец и сын с улыбкой переглянулись. Ходили слухи, будто пост скончавшегося министра земледелия будет замещен не сразу, что его обязанности временно, до того как соберется палата, станет исполнять другой министр.
Потом речь зашла о палаццо Бокканера, и Пьер удвоил внимание.
— А, так вы остановились на улице Джулиа, — сказал граф. — Старый Рим почил там, преданный молчаливому забвению.
Луиджи весьма непринужденно заговорил о кардинале и даже о Бенедетте, называя свою жену «графиня». Он следил за собою, стараясь не обнаружить признаков гнева. Но молодой священник почувствовал, что рана еще свежа, что граф весь дрожит от ярости. В любовной страсти Прада был неистов и жаждал немедленного удовлетворения своих желаний, в этом тоже проявилась, опять в искаженном виде, одна из отцовских добродетелей — нетерпеливое стремление к цели, взывающее к безотлагательному действию. Так, после связи с княгиней Флавией, воспылав страстью к Бенедетте, восхитительной племяннице и поныне еще прекрасной тетки, Луиджи решил пойти на все — на супружество, на борьбу с девушкой, которая его не любила, хотя борьба эта угрожала благополучию всей его дальнейшей жизни. Ради обладания Бенедеттой он был готов предать пламени пожара весь Рим. Он страдал безнадежно, мучась незаживающей раной при мысли, что Бенедетта так и не принадлежала ему и, хотя стала его женой, обладать ею ему не пришлось. Прада не мог простить этого оскорбления, оно по-прежнему терзало его распаленную плоть, при малейшем намеке он страдал, как от ожога. И тогда, под внешней сдержанностью благовоспитанного человека, в нем бушевала чувственность, ревнивая и мстительная, готовая на преступление.
— Господин аббат все знает, — грустно шепнул ему старый Орландо.
Прада сделал движение, как бы говоря, что нет человека, который бы не знал.
— Ах, отец, не послушай я вас, никогда бы не дал я согласия на этот бракоразводный процесс! Графиня была бы вынуждена вернуться под супружеский кров и не насмехалась бы теперь над нами, заодно со своим двоюродным братцем и любовником, Дарио.
Орландо сделал протестующий жест.
— Ну конечно, отец. А как вы полагаете, почему она отсюда сбежала? Разве не затем, чтобы там, дома, броситься в объятия любовника? Думаю, что в кардинальском палаццо на улице Джулиа творится немало мерзостей.
Прада повсюду распространял такие слухи, выдвигая против жены обвинение в открытой и бесстыдной, как он утверждал, любовной связи. Но в глубине души он и сам не верил этому, слишком хорошо зная стойкость Бенедетты и суеверное, почти мистическое значение, какое она придавала своей нетронутой девственности; кто-кто, а Прада знал, что она решила принадлежать только любимому и лишь тогда, когда сможет перед богом назвать его своим мужем. Но в его представлении оружие клеветы не противоречило правилам игры и было весьма действенным.
— Кстати, — воскликнул Луиджи, — знаете, отец, я получил сообщение о докладной записке Морано! Все ясно: брак не мог быть осуществлен… вследствие неполноценности супруга.
Он громко расхохотался, желая показать, что подобная версия представляется ему совершенно смехотворной. Но глухое отчаяние покрыло бледностью его лицо, выражение убийственной жестокости исказило смеющийся рот; очевидно, именно это обвинение в мнимой неполноценности, столь оскорбительное для такого сорта мужчин, как Прада, и было единственной причиной, побудившей его не сдавать своих позиций в бракоразводном процессе, которому вначале он не собирался придавать никакого значения. Ну что ж, придется судиться, и он был заранее уверен, что развода жена не добьется. Прада, все еще смеясь, несколько вольно рисовал подробности брачной ночи, заверяя, что не так-то просто овладеть женщиной, которая яростно сопротивляется, кусается и царапается; впрочем, он не был, по его словам, вполне уверен, что не добился своего. Во всяком случае, он потребует освидетельствования, «божьего суда», как, совсем развеселившись, сострил Прада, хотя бы даже в присутствии всей коллегии кардиналов, если добросовестность вынудит святых отцов самих удостовериться в истине.
— Луиджи, — мягко прервал его Орландо, указывая взглядом на молодого священника.
— Молчу, молчу, вы правы, отец. Но все это до того смешно и отвратительно… Вы ведь знаете остроту Лизбеты: «Ах, мой бедный друг, стало быть, я рожу младенца Христа».
Орландо, казалось, опять был недоволен, он не любил, когда сын, ничуть не стесняясь, в присутствии посторонних афишировал свою связь. Лизбете Кауфман едва минуло тридцать лет; яркая, розовая блондинка, веселая хохотунья, она была чужестранкой; два года назад Лизбета потеряла мужа, приехавшего в Рим лечиться от чахотки. Свободная, достаточно богатая, чтобы ни в ком не нуждаться, влюбленная в искусство — она и сама немного рисовала, — Лизбета по душевной склонности осталась в Риме; она приобрела в новом квартале, на улице Принца Амедея, скромное палаццо и большую залу третьего этажа, обитую старинными материями, превратила в мастерскую, во все времена года благоухавшую ароматами цветов; там охотно собиралось любезное и остроумное общество. Лизбета принимала в длинной блузе, неизменно веселая, по-мальчишески резвая и несдержанная на язык, но очень хорошо воспитанная; она еще не скомпрометировала себя ни с кем, кроме Прада. Граф, очевидно, понравился ей, и она отдалась ему спустя четыре месяца после ухода его жены; Лизбета была беременна, на восьмом месяце, и ничуть этого не скрывала, сохраняя такую счастливую безмятежность, что все знакомые, а их было немало, продолжали ее посещать, словно ничего и не произошло в круговороте той легкомысленной, вольной жизни, какою живут большие города, приютившие множество иностранцев. Граф, что естественно при таких обстоятельствах, был в восторге от беременности Лизбеты, ибо, на его взгляд, это служило наилучшим доводом, опровергавшим оговор, от которого страдало его мужское достоинство. Но сердечная рана, хотя он в этом себе и не признавался, мучила его по-прежнему, ибо ни близкое отцовство, ни льстившее его тщеславию обладание Лизбетой не избавляли от горечи, какую он испытывал оттого, что Бенедетта его отвергла. Именно ею жаждал он обладать и готов был подвергнуть ее чудовищной каре за то, что ему не удалось этого добиться.
Пьер, не зная всего, не понимал, о чем шла речь. Испытывая неловкость и желая скрыть свое замешательство, он взял со стола какую-то увесистую книгу, лежавшую среди груды газет, и с удивлением обнаружил, что это французский учебник, одно из тех руководств для сдающих экзамены на бакалавра, где вкратце изложено все, что требуется по программе. То было всего лишь скромное практическое пособие, но оно неизбежно касалось всех отраслей знания: математики, физики, химии, естественной истории — и в общих чертах подводило итоги всем достижениям науки, современному состоянию мышления.
— А, вы разглядываете книгу моего старого друга, Теофиля Морена! — воскликнул Орландо, радуясь возможности сменить тему разговора. — Да ведь он был в составе «Марсальской тысячи» и вместе с нами завоевывал Сицилию и Неаполь. Герой!.. Уже тридцать лет, как Морен вернулся во Францию, к скромному учительскому труду, на этом не очень-то разбогатеешь. Вот он и решил издать книгу, и расходится она так хорошо, что ему пришло в голову извлечь еще некоторую выгоду, переведя ее на другие языки, в частности, на итальянский… Нас по-прежнему связывает братская дружба, вот Морену и вздумалось использовать мое влияние; Теофиль воображает, что оно весьма значительно. Но, к сожалению, он ошибается! Очень боюсь, что выпустить здесь его книгу мне не удастся.
Прада снова превратился в любезного и воспитанного светского человека; он лишь слегка пожал плечами, преисполненный скепсиса, свойственного его поколению, которое одержимо единственным желанием — сохранить все, как оно есть, дабы извлечь побольше выгоды для себя.
— К чему? — пробормотал он. — Книг и так слишком много, слишком много!
— Нет, нет! — запальчиво возразил старик. — Книги никогда не бывают лишними! Нужно печатать их еще и еще! Книга, а не меч — вот оружие, с помощью которого человечество одолеет ложь и несправедливость, добьется вечного мира и братства народов… Да, ты улыбаешься, Луиджи, ведь, по-твоему, это старомодно, отдает сорок восьмым годом, у этих лозунгов седая борода, — кажется, так говорят у вас, во Франции, господин Фроман? И все же несомненно, что если мы не поспешим разрешить проблему в ее основе, я хочу сказать, если мы не создадим народ, Италия погибла! А единственный способ создать народ, воспитать людей — это дать им образование, именно образование позволит раскрыть те огромные силы, что ныне пропадают втуне, коснея в невежестве и лени… Да, да! Италию мы создали, создадим же итальянцев! Книги, побольше книг! И если мы хотим жить, быть здоровыми, добрыми и сильными, давайте шагать вперед, все вперед, к знанию, к свету!