Солнце только что взошло. Над тайгой и дальними гольцами висела розоватая дымка, и дым над крышами розовел, колеблясь на пронизывающе холодном ветру. Снег под ногами похрустывал особенно звонко. Вдоль навеса крыльца и карниза крыши блестели первые маленькие сосульки.
„Успеем. Проскочим“, — уверенно подумал Иван Иванович, глянув на эти сосульки, на высокие столбы дыма.
— Жалко мне тебя отпускать! — сказала Марфа, подержав в обеих руках большую руку доктора. — И всем жалко. Привыкли. Жил бы у нас. Работал бы…
Потом подошли остальные работники Учаханского районного Совета и райкома и тоже горячо и сердечно сожалели об отъезде Ивана Ивановича. Но он ни на минуту не усомнился в необходимости срочного возвращения на Каменушку: судьба Леши, ожидавшего, по выражению Хижняка с часу на час, очень волновала его.
Рыбаки, охотники, учаханские колхозники, окружив доктора в свой черед, повели его смотреть принесенные ими подарки. Они были богаче Марфы и ее товарищей и натащили груды мороженой рыбы, дичи, копченых оленьих языков, расшитых унтов и шапок, всяких мехов, переливавшихся коричневым, желтым, белым и черным блеском. Настоящий базар заколыхался вокруг Ивана Ивановича, и он словно поплыл среди пушистых вещей и мохнато одетых людей, шел, смотрел, улыбался, тепло кивал знакомым, все хвалил — и ничего не принимал.
— Мне не нужно, а за дружбу спасибо.
— Тебе спасибо! — отвечали ему нестройным, но мощным хором.
Низенький коренастый якут, закутанный до ушей в меха, с лаково блестящей густоволосой головой (шапку он держал под мышкой), подскочил с пышной чернобуркой в руках.
— Возьми, доктор. Уваженье бар![6] Много уваженье. Бабе твоей. Жене…
— У меня нет жены, — негромким, но ясным голосом сказал Иван Иванович.
— Будет, однако. Как без бабы жить?..
Огорченный отказом якут затиснул лисий мех себе за пазуху и, болтая его черно-белым хвостом, поспешил за доктором, так же настойчиво предлагая подарки, принесенные другими.
— Уваженье бар! Уваженье! Пошто народ обижаешь?
Выбираясь из толпы, Иван Иванович рассеянно взял изделие из слоновой кости, похожее на пенал, крепко потряс руку учаханца.
— До свиданья, дагор! Прощайте, дагоры!
— Прощай, друг! До свиданья, друг! — промолвили в ответ сотни голосов, старых и юных.
Шла сессия районного Совета. На Каменушке тоже начиналась весна, и яркое солнце, засматривая в окна, тепло пригревало спину и гладко причесанную голову Варвары. Она сидела среди других депутатов за большим столом, покрытым сукном, зеленым, как весенняя трава, и очень волновалась, собираясь выступить по культурно-бытовому строительству.
Отпуск местных средств был утвержден областным Советом, а по государственному бюджету — сессией Верховного Совета, и депутаты собрались обсудить, как провести в жизнь свои планы. Кроме автомобильного шоссе, которое свяжет с Каменушкой самые далекие углы района, будет строиться электростанция для колхозов, шесть детских яслей, общественная баня в совхозе, не одна, а две семилетки с интернатами. Разрешился вопрос о расширении больницы и постройке нового хирургического отделения, который Варвара особенно близко принимала к сердцу. В прошлом году этот проект отдали на усмотрение дирекции прииска как капитальное строительство по Наркомату цветных металлов, и дело затянулось, потому что приисковое управление в лице Пряхина не хотело включать дополнительные расходы в свою смету. Тогда Варвара погорячилась и даже надерзила Пряхину, возмущенная его уклончивостью:
— Надо говорить прямо! Нельзя отделываться половинчатыми обещаниями. Вы не отказываетесь, и мы как будто передали дело вам. Но вы и не даете твердого слова выполнить, и потом не с кого будет спрашивать!
Пряхин не обиделся и даже усмехнулся слегка, не принимая всерьез слова этой девчонки, напрасно, по его мнению, избранной в депутаты.
Теперь постройку нового больничного корпуса утвердили по государственному бюджету.
Варвара с жадностью прислушивалась к тому, что говорил председатель районного Совета. Это был богатырь саженного роста, с лицом нежным и красивым, как у девушки, даже въедливый весенний загар не приставал к его тонкой коже. Он славился добрым характером и неистовым упорством в работе, а когда сердился, то говорил очень тихим, почти слабым голосом, точно стеснялся проявить перед виноватым свою силу и власть. За эту манеру его прозвали „тишайшим“, однако, очень боялись, когда он начинал говорить тихо. Ольга написала о нем большой очерк, но в жизни он казался Варе куда интересней. Вот такие сильные и добрые работники прочитали сначала в Укамчане, а потом в Москве пожелания депутатов Октябрьского районного Совета и сказали: