— И ты поехал бы сюда опять на постоянную работу?
— Поехал бы, — сказал Иван Иванович убежденно. — Вот погоди, поживешь на Севере — увидишь, как он притягивает. Жить везде интересно. Но чем труднее, тем интереснее. У Дениса Антоновича даже здесь тыквы цветут. Успел уже высадить. По три пуда должны вырасти. Да-да-да, меньше невозможно. Кстати, сегодня наша очередь поливать, — вспомнил Иван Иванович, уже успокаиваясь. — Я очень люблю сырую землю, темную, рыхлую, и зелень, когда она только начинает пробиваться. Знаешь, есть стихи: «И бесшумными взрывами всходит горох на грядах…» «Бесшумными взрывами»! А? Чудесно! Именно так. — Иван Иванович, увлекаясь, вскинул руку с пальцами, сжатыми щепотью, и сразу раскрыл их. — Взрыв. Земля взорвана и рассыпается комьями. «Бесшумными взрывами всходит горох…» Да-да-да, чудесно сказано! — И Иван Иванович мечтательно улыбнулся, точно сам это придумал.
— Ах ты, милый мой! — прошептала Ольга. «Несуразный мой! — добавила она про себя. — Натворил бог знает чего и сияет!»
— Гуляете в рабочее время? — шутливо укорил подошедший к ним Пряхин.
Иван Иванович сразу потускнел:
— Рабочее время уже кончилось. Пора обедать.
— Ну, как говорится, приятного аппетита. А нам сегодня и пообедать некогда. У нас горячка. Ожидаем приезда начальника треста. Приедет еще новый директор фабрики, инженер Тавров… Борис Андреевич.
— Вот новость! — весело сказала Ольга, глядя вслед спешившему Пряхину. — Это, конечно, тот самый Тавров, с которым мы вместе ехали на пароходе. Помнишь, Ваня, я тебе о нем рассказывала? Но я все-таки не в обиде на него. Меня, правда, есть за что ругать!
— Если признаешь ошибки, значит, имеется надежда на исправление, — пошутил Иван Иванович.
Вечером на городковом поле было шумно. Ожесточенное сражение привлекло многих зрителей на спортивную площадку. Команда Хижняка, в которой играл Иван Иванович, разносила противников. Иван Иванович, без пиджака, с засученными рукавами, воистину заслуживал внимания: в городки он играл серьезно и страстно.
Короткий взмах руки верно посылает тяжелую палку. Она летит прямо в дружную семью толстеньких обрубков рюх и, раскатив их, выносит за черту «города» сразу несколько штук. Темный ежик на голове Ивана Ивановича топорщится после этого еще задорнее; глянув на кислые лица противников, он разражается громким смехом.
Но вот палка, брошенная Хижняком, поднимается на попа почти у самой цели и в облачке пыли перелетает через рюхи. Иван Иванович тоже пылит.
— Эх вы! Мазила вы несчастная! — кричит он Хижняку басовитым голосом.
Ольге, отдыхавшей на скамейке после волейбола, даже смешно становится при виде его лица, обиженного, злого, страдающего.
Однако он тотчас стихает, ревниво глядя на противника, переходящего в действие. Ольге кажется, что он не выдержит и ахнет под руку. Но нет, этого не случится, иначе доктор сгорел бы от стыда.
— Что азарт-то делает: кричат и ссорятся, как мои сорванцы. Играла бы я в городки… Ох, и отомстила бы Ивану Ивановичу за его плутовство в картах, — сказала Елена Денисовна, усаживаясь рядом с Ольгой и беря на колени Наташку. — Сколько он мне нервов попортил! А если бы ему сейчас такое?
— Здесь, пожалуй, не сплутуешь! — сказала Ольга, любуясь Наташкой и забирая в свои ладони ее толстенькие ручонки. — Какая хорошая девка! Ну что за девка! Так и хочется ее пошлепать.
— Да уж не говорите! — с нарочито грубоватой нежностью к дочери возразила Елена Денисовна. — Все уже понимать стала. Вот ходили с ней в больницу проведать Юрочку. Папа наш занимается с ним лечебной гимнастикой, ну и разговоры дома, конечно. Правда, чудо что за мальчик! Так ему, бедненькому, хочется выздороветь — все задания вдвойне выполняет. Наташка наслушалась о нем и прямо одолела: покажите «майсика». Пришлось познакомить.
— А как женщина? Которой сегодня… которую сегодня оперировали?
— Эта? — Елена Денисовна закусила губу, словно с досадой. — Что она? Да ничего. Зашили обратно. Наложили швы по всем правилам. Рожать будет. Была я у нее вечером, хотела отругать, да пожалела: пусть окрепнет маленько. Вот они, тихони-то!
Ольга промолчала. Ее тоже почему-то некоторые считали тихоней. Совсем неожиданно она подумала о завтрашнем приезде Бориса Таврова, и мысль о нем вызвала у нее неосознанную тревогу: «Странное совпадение — отчего именно сюда, в это приисковое управление, он едет, когда в крае столько других приисков?!»
— Сама себя чуть не искалечила, — говорила Елена Денисовна, — Ивана Ивановича подвела. Ведь я-то опытный воробей, а тоже верила, что у нее опухоль. Мы эту санитарку давно знаем: жила себе, как монашка, и все одна… Словом, дура! — добавила акушерка почти с озлоблением. — Вы не подумайте, я за грех не осуждаю: живая душа. Но подличать-то зачем? Разве помешает ей ребенок? Да он ей всю жизнь украсит! Никогда не забуду одну бобылку, убогую. Рука у нее с детства изуродованная и левый бок… Так и выросла одноручкой кособокой. Работала в артели инвалидов. Сирота одинокая. Замуж никто не берет. И вот приходит в родильный дом… Приняла я у нее девочку. Дочка родилась вроде моей Наташки. Санитарки собрались и говорят меж собой: «Дал же бог счастье, кому не надо! Куда ей с ребенком?!» А она ребенка жмет к груди, молчит, а у самой глаза горят, светят!.. Глянула я в эти глаза, подкатило у меня к горлу: так вот и брызжет из них материнское. — Елена Денисовна задумалась. — Правда, только одни глаза и хороши у нее были. А лет через пять родила она еще мальчишку. Тут уж я не вытерпела: напросилась к ней в гости. Пошла после работы, внуку кой-что на зубок захватила. Гляжу — внучка моя уже большенькая, хорошенькая такая, бойкая, меньшого в зыбке трясет, нянчится. Вещей в комнате немного, но опрятно все, и куклы у дочки есть. Подивилась я и спрашиваю свою роженицу: «Как ты не побоялась ребятишками-то обзавестись?» А она улыбнулась да и говорит: «То я жила просто инвалидка, а теперь мать своим детям. Настоящая женщина!» Вот и возьми ты ее! Сама при деле, ребятишки в яслях! Разве осудишь такое?!