— Теперь здесь почти полностью укомплектовано нейрохирургическое отделение, — пошутил Иван Нефедович, пожимая руку Ольги. — Нервные болезни, как это установил в своей практике Николай Нилович Бурденко, требуют комплексного изучения и лечения. Значит, нужны врачи самых различных специальностей. А вы как? С нами или против нас?
— Она никак! — отмахнулся Иван Иванович, обрадованный случаем поговорить со специалистом, приехавшим из центра. — Училась в медицинском и сбежала.
— Вовсе не сбежала, а просто ушла, раз это мне не подходило.
— Почему же не подходило? — ревниво вступился Иван Нефедович. — Медицина такое широкое поле действий, что на нем может найти себе поприще человек любого склада. Мужество, воля, точный глаз, послушная, гибкая рука — идите в хирургию; терпеливость в наблюдении, умение делать выводы, построенные на тончайших деталях поведения больного, — готовьтесь стать психиатром или невропатологом. Может быть, у вас больше развито эстетическое чувство, любовь к пластике красивого, здорового тела, — валяйте на лечебную физкультуру, готовьтесь стать тренером мастеров спорта. Мало вам этого? Есть еще детские болезни, где врач может с особенной полнотой проявить свою гуманность, если он ею обладает. А общая терапия? Блестящая диагностика универсала — знатока человеческой машины?.. Да что говорить! Я уже не упоминаю о научно-исследовательской работе.
— А о вашей?
— О моей? Врачи-глазники еще ждут поэта, который воздаст им должное. Давно известна поговорка: свой глаз — алмаз. Знаете ли вы, что такое зрачок, вот эта, словно дышащая, казалось бы, непроницаемо черная точка в глазу? С помощью особого аппарата я могу заглянуть в нее, как в замочную скважину…
— Что же там можно увидеть?
— Глазное дно, ровное красное поле, и в центре его светлый кружочек полуовальной формы — сосок зрительного нерва, входящего в глазное яблоко, — единственное место нервной системы, которое можно увидеть без операции. Строение этого нерва с его оболочками однотипно с мозгом, и оттого глазное дно иногда позволяет видеть болезненный процесс в мозгу. Особенно при повышенном внутричерепном давлении, создающем застой в зрительном нерве, который от этого становится как будто размытым.
— Застойный сосок, — произнесла нерешительно Ольга, смущенная и заинтересованная.
— Именно! — весело подхватил Иван Нефедович. — Вот пункт, отправляясь от которого я могу держать контакт с нейрохирургами. А вы говорите насчет отношения вашей супруги к медицине «никак»! — обратился он к Ивану Ивановичу, который слушал его, понимающе посмеиваясь. — Я вижу — она в курсе дела.
У машинистки приискового управления, с весны страдавшей головными болями, ослабело зрение и появились странности.
— Я пришла домой, прошу у нее денег, чтобы сходить за хлебом, а она ничего не понимает, забыла, что такое сумка. Села на стул и смотрит, смотрит, — плача рассказывала ее десятилетняя дочь Люба. — Я спросила: «Ты чего, мамочка? Зачем ты так шутишь?» А она меня не узнает, говорит, и я тоже ее не понимаю. Потом ей стало казаться разное… Скажет: «Вот какая музыка хорошая играет!» А радио молчит. А то вскочит: «Почему под столом собака тявкает?..»
Женщину положили в больницу, сделали исследование и установили, что у нее большая опухоль в левой лобно-височной области.
Готовясь к очень длительной операции, Иван Иванович не раз продумывал и взвешивал данные диагноза, припоминал споры врачей при обсуждении больной, все анализы, прикидывал, с какого поля лучше подойти к опухоли.
Когда он приближался к операционному столу, то вспомнил о дочери больной, о старой ее матери, жившей на Урале. От его действий хирурга зависела теперь судьба этих людей. Как неприятное обстоятельство воспринимался Гусев в роли главного ассистента. Но вот операционное поле — смазанная йодом, гладко пробритая кожа головы, — окруженное стерильными салфетками и полотенцами. Иван Иванович легко притрагивается к нему чуткими пальцами в желтоватых резиновых перчатках, протягивает руку в сторону хирургической сестры, и она, Варвара, очень серьезная, передает ему шприц с новокаином. Операция начинается, и посторонние мысли Ивана Ивановича улетучиваются. Он сосредоточен только на одном и таким останется до конца операции, сколько бы она ни продлилась: два, три или четыре часа. Он оперирует стоя, работая обеими руками: левая помогает правой, правая левой; с одинаковой легкостью обе разрезают, впрыскивают, вяжут узлы. Это результат длительной большой тренировки. Но здесь не то, что при резекции желудка, удалении аппендикса или вскрытии грудной клетки. Там действительно поле, и если разрез сделан шире, чем нужно, на несколько сантиметров, то это не имеет значения. А тут порядочной величины костное окно в виде подковы, но дальше в мозг надо идти таким узким ходом, что еле помещается в нем самый тонкий инструмент. В глубине же, освещаемой погружной лампой — светящимся изогнутым шпательком, — может быть опухоль в несколько раз больше этого хода — и столько осторожности потребуется при удалении ее отдельными кусками!