Максимов остановился перед дверью командирского салона и резко, почти повелительно постучал.
Кавторанг Головнин, в халате, сидел на диване и гладил своего пса. Из-под абажура лампы розоватый свет тек на его изуродованное волчанкой багрово-губчатое лицо, рыжие колбаски усов.
— Вадим Михайлович, прошу. — Головнин спихнул бульдога под задок, освобождая место для пришедшего.
Но Максимов не был расположен к отдыху. Анонимка жгла ему китель, и он двумя пальцами выволок ее и подал Головнину.
— Извольте полюбоваться, господин кавторанг. Я получил это послание между обедом и ужином посредством поддверной почты. Я говорил вам, что это не корабль, а пороховой погреб. Мы сидим на динамите, и он может взорваться каждую минуту. Вся команда — негодяй на негодяе, и я даже к офицерам не питаю доверия. Черт знает чье это произведение? По цитате из Пушкина я имею право предположить с одинаковой вероятностью, что это могло быть написано и матросом, и офицером, хотя бы типа мичмана Казимирова. Этот конституционный дурак сидит мне вот здесь, — Максимов энергично рубанул себя ладонью по горлу.
— Вот сукины дети, — сказал Головнин, опуская бумажку на диван, и сердито оттолкнул ногой ластившегося бульдога.
— Я нахожу, господин кавторанг, что суда над Шуляком откладывать нельзя ни на минуту. Нужен хороший пример, чтобы отрезвить всю банду и заставить ее присмиреть.
— Но позвольте, Вадим Михайлович. Я с удовольствием, судите хоть сегодня, но нельзя же судить обвиняемого, который находится без сознания. Его нужно допросить, хотя бы для формы, чтобы не было никаких придирок.
Лейтенант Максимов зло засмеялся.
— Форма? Какого черта нянчиться с формой, господин кавторанг, и кому придет в голову обвинять нас в несоблюдении формы? Это могло быть вероятным до «Потемкина», до «Памяти Азова», до Скатуддена. Сейчас таких болванов, которые истекали сентиментальными слюнями над милым матросиком по Станюковичу, почти не осталось. А если и есть экземпляры вроде Казимирова, то им заткнут рот, прежде чем они начнут пищать. Отсрочка суда еще больше развращает команду. Сегодня дело дошло вот до этого, — Максимов ткнул в письмо, — завтра они передушат нас, и в первую очередь вас и меня. Для вас не тайна, что мы честно служим государю императору, а не красному сброду. Неужели вы хотите висеть на рее или вылететь за борт с простреленным затылком?
Капитан Головнин часто задышал и посерел.
— А ну вас с такими предположениями, — буркнул он обиженно и испуганно.
— Тогда, господин кавторанг, разрешите мне, как отвечающему за порядок на корабле, настаивать на немедленном производстве суда над Шуляком. Допрос? О чем, собственно, допрашивать? Все ясно! Есть свидетели — мичман Рейер, боцман Бутенко, вахтенный, часовые караула. Преступление не вызывает никаких сомнений. Неужели вы хотите дождаться прихода в русский порт? Сейчас вы имеете право предать Шуляка суду особой комиссии, как начальник в отдельном плавании, а в Одессе вам придется списать его на берег в распоряжение нормального суда с каким-нибудь присяжным жидоратором. И еще направят дело к доследованию, и мы с вами попадем в обвиняемые за «зверское» обращение с нижним чином. А Шуляка увенчают терниями обожатели «швободы». Вам улыбается такая перспектива?
Головнин, задумавшись, поковырял ногтем указательного пальца кожу дивана.
— Что же, пожалуй, вы правы, — протянул он, — последнее ваше соображение дельно. Мы же и окажемся виноваты. Хорошо. Я отдам в приказе… Ну а теперь, раз с делами покончено, не составите ли компанийку в шестьдесят шесть?
— Охотно, — ответил Максимов, складывая взятое с дивана письмо и присаживаясь.
Головнин вынул из столика карты, быстро и ловко стасовал их и протянул Максимову:
— Прошу снять.
Мичман Казимиров спал плохо. Всю ночь снился один и тот же томительный и обессиливающий сон. На темной синей воде плясала легкая, как высушенная тыква, голова матроса Шуляка. При ней не было туловища — она плавала сама по себе.
Мичман Казимиров лежал на юте и, уперши винтовку на согнутую руку, стрелял в танцующую голову по команде лейтенанта Максимова.
Стрелять было трудно и страшно. Казимиров мазал. За выстрелом возле головы взлетал маленький белый фонтанчик. Лейтенант Максимов топал ногой и говорил:
— Туфля! Шляпа!
А плавающая голова подмигивала и тонким бабьим голоском приговаривала:
— Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие, на добром слове.
Мичман просыпался, вертелся, натягивал на голову простыню, хотя в каюте было чертовски душно, опять засыпал, и из темноты снова появлялась синяя вода и пляшущая подмигивающая голова.
Спокойный сон пришел только на рассвете, но ему помешал грохот приборки на палубе. Разбитый и обессилевший, мичман Казимиров закурил и, лежа на спине, пускал дым к подволоку.
В дверь постучали. Рассыльный протянул мичману листок.
— Приказ, вашскородь. Извольте расписаться.
Казимиров зашлепал босиком к столу, черкнул карандашом расписку и взял у рассыльного пакет. Уходя, рассыльный неплотно прикрыл дверь каюты. Из открытого иллюминатора по ногам потянуло приятной утренней свежестью. Мичман Казимиров разорвал пакет и вынул приказ:
«Приказ командира транспорта „Кронштадт“. 20 сентября 1906 г. № 405. Предлагаю комиссии, объявленной приказом моим от 20 сентября за № 402, начать разбирать дело о матросе Шуляке 21 сего сентября».
Казимиров положил приказ на стол и стал быстро и решительно одеваться. Злоба затрясла его, как лихорадка. Решение пришло внезапно. Конечно, нужно пойти к командиру транспорта и заявить, что он участвовать в суде над Шуляком не желает.
К черту морскую службу! Он готовился быть морским офицером, а не палачом. На его глазах матроса затерзали до исступления, а потом подстрелили, как дичь, — он молчал, у него не хватило мужества протестовать. Но теперь хватит. Пусть его самого отдают под суд.
Казимиров застегнул последнюю пуговицу кителя и шагнул к двери, но дверь раскрылась навстречу ему, пропуская в каюту инженер-механика Кошевого.
— Вы уже одеты? — удивленно сказал Кошевой. — А я к вам. Нам приносили приказ?
— Да, — ответил Казимиров.
— Послушайте, Виталий Павлович, я пришел поговорить с вами. Я уже был у Бачманова и Регекампфа. Они совершенно со мной согласны. Нам нужно подать особое мнение по поводу дела Шуляка.
— Я вообще не желаю принимать участия в этой подлости. Я пойду к Головнину и откажусь от участия в комиссии, — взволнованно сказал мичман.
Кошевой отступил и с изумлением посмотрел на Казимирова.
— Что вы? Зачем такие эксцессы? Вам же будет хуже. Вчера Петров добивался формальных мотивов против суда. Вчера их трудно было найти, сегодня они есть. Давайте протестовать в рамках закона, у нас есть возможности.
— Какая тут к черту законность? Все от начала до конца беззаконие. Если рассуждать о законности, то по-настоящему нужно судить Максимова, а не Шуляка.
— Ну, Максимова нам судить не придется, а Шуляка, кажется, можно отстоять. И вы не волнуйтесь так. Давайте сядем.
Кошевой сел. Казимиров остался стоять.
— Прежде всего, — Кошевой загнул палец и посмотрел на Казимирова снизу вверх, — сегодняшний приказ нарушает основное требование к судебному процессу: допрос подсудимого и его объяснения. Закон не допускает судить заочно. Это первое. Второе, мы с Бачмановым до полночи прокопались в Своде морских постановлений и нашли статью, которая полностью охватывает проступок Шуляка и грозит всего дисциплинарным батальоном. Головнин находит нужным применить статью 110, карающую расстрелом за подговор к вооруженному восстанию. Такого подговора не было. К Шуляку можно применить статью 105 — неисполнение приказания, усугубленное словесным оскорблением начальника. Наконец, последнее: мы можем требовать отвода из состава суда фон Рейера. Он не может судить, ибо одновременно является и свидетелем и активным участником события. Ведь он вместе с Максимовым стрелял по плывущему Шуляку. Таким образом, мы четверо из семи судей, то есть большинство, подписываем особое мнение по этим трем пунктам и подаем командиру. Это совершенно законно и никому не грозит новыми осложнениями, как ваш метод отказа от участия в суде. Ведь вы сами попадете под суд.