— Я и не говорил вам этого, Митчелл.
— Совершенно верно. Мне теперь хочется посмотреть вашу землю, пайлот. Я даже хотел бы пожить в ней. Я очень привязался к вам, кэмрад Мошалоу, и к вашим друзьям. Мне нравится ваша молодость. Вы все молоды. Вам двадцать четыре года, а профессору шестьдесят шесть, но у вас обоих одинаково молодая кровь. Она не застывает с годами. Кроме того, после вашего фокуса с лыжей я думаю, что вы лучший летчик из всех, которых я знаю. Очевидно, у вас все таковы. Почему это — я еще не могу понять. Я хотел просить вас, кэмрад Мошалоу, не могли ли бы вы взять меня к себе бортмехаником?
— Я был бы рад сделать это, — дружески сказал Мочалов, садясь рядом с Митчеллом, — но это очень затруднительно. Я военный летчик. Вы не можете быть бортмехаником в армии. Вы иностранец. Но, если хотите, — у меня много друзей в гражданской авиации, прекрасных и опытных летчиков и хороших людей. Они с удовольствием возьмут вас. Если по прошествии некоторого времени вы убедитесь, что наша земля похожа на ту счастливую большую землю, которая снилась вам, вы сможете принять подданство Союза, и тогда мы будем опять вместо и, если придется, драться с людьми, которые не верят в большую землю и хотят ее уничтожить. Согласны?
— Согласен, пайлот, — кивнул Митчелл, — я только возьму с вас слово, что вы постараетесь найти мне работу поблизости от себя и будете отвечать мне на письма.
— Непременно, Митчелл. Беру с вас также обещание писать мне часто и рассказывать о всех своих сомнениях.
— Хорошо, пайлот. И мне можно будет съездить на две недельки в Америку попрощаться с моей ма?
— Без сомнения. Вы можете перевезти и вашу мать на большую землю.
— Нет, кэмрад Мошалоу. Старый человек всегда предпочитает умирать на своей старой земле. Но у меня есть сестра и зять. Если я найду счастье у вас, я перевезу Фэй и Джемса. Джемс хороший электрик. Может быть, он тоже найдет работу.
— Мы электрифицируем нашу страну в таких размерах, Митчелл, что в ней найдется место и работа для многих Джемсов.
— Да? Это не похоже на Америку, кэмрад Мошалоу. — Митчелл встал. — Спокойной ночи. Извините, что отнял у вас время.
— Спокойной ночи, кэмрад Митчелл… Постойте, — остановил Мочалов, когда Митчелл взялся уже за ручку двери, — черт возьми, я же забыл сказать вам самое главное. Поздравляю вас, Митчелл!
— С чем, пайлот? — спросил Пит.
— Я сегодня получил телеграмму от правительства. Правительство представило все мое звено, и вас в том числе, к награждению орденом Ленина. Это высший орден нашей родины, Митчелл.
— Меня? — спросил Митчелл недоумевая.
— Да, вас.
Митчелл раздумывал.
— Я не знаю, пайлот, что это за орден. Но я немного знаю Ленина. Я однажды читал его биографию и получил большое уважение к вашему первому президенту. Он был очень хороший человек, и потому это, наверное, хороший орден.
— Это лучший в мире орден, — сказал Мочалов, — я горжусь тем, что буду иметь его, хотя думаю, что не сделал ничего особенного, чтобы его заслужить.
— Это не так, пайлот. Если бы я был вашим правительством, я бы дал вам за фокус с лыжей не один, а два ордена.
— Спасибо за щедрость, Митчелл, — усмехнулся Мочалов.
— Это не щедрость, пайлот, а справедливость. Вы заслужили орден. А я постараюсь его заслужить.
— Эх! Хорошо жить, Митчелл, черт возьми! — сказал Мочалов. — Что бы такое сделать повеселей?
— Не знаю, пайлот.
Мочалов задумался, потом слегка покосился на Митчелла и, засунув руку в карман, вытащил бутылку.
— Странно, — сказал он, подбрасывая бутылку на ладони, — одну я выбросил, а эту забыл.
Он повертел бутылку за горлышко и снова искоса взглянул на Митчелла.
— Она, кажется, откупорена, Митчелл?
— Да, пайлот.
— Что же с ней делать? Может быть, выпьем полстаканчика в вашу честь, Митчелл?
— Это не разрешается уставом, пайлот, — сурово ответил Пит, отведя глаза в сторону.
Мочалов вынул пробку и налил по четверти стакана себе и Митчеллу.
— Нет правил без исключения, — он пододвинул Митчеллу стакан, — это одно из положений диалектики, товарищ Митчелл.
— Я не знаю, что такое диалектика, — невозмутимо ответил Митчелл, принимая стакан, — но знаю, что это хороший ром, пайлот.
— За ваше будущее на большой земле, Митчелл! — Мочалов звякнул своим стаканом о стакан Митчелла.
— Тэнк ю, пайлот, за ваше также.
Самолеты низко пронеслись над Эгершельдом, держа курс на морскую обсерваторию. На бледно-голубом серпе Золотого Рога утюжками стояли военные и торговые корабли. Их было много, и они были по-парадному расцвечены флагами.
— Посмотри, — услыхал Мочалов в наушниках голос Саженко, — везде и повсюду флаги. Праздник, что ли?
— Какой? Первое мая три дня назад было.
Мочалов с недоумением разглядывал бухту, корабли, набережные, дома. И на домах, как на кораблях, красными бабочками отдыхали флаги.
«Непонятно, — подумал он, — может быть, новый какой-нибудь праздник объявили».
Корабли на рейде, шхуны, катера, баржи быстро отлетали назад. Из глубины бухты надвигались железо-стеклянные купола ангаров гидроавиации.
Площадка на берегу у ангаров казалась сверху огромным пестрым цветником, цветы которого передвигаются с места на место. Сделав два круга над ангарами, Мочалов повел самолет на снижение. По мере уменьшения высоты он разобрал, что возле ангаров скопилось огромное количество людей. Казалось, все население города собралось здесь. Проносясь над набережной, он сквозь грохот мотора услышал глухой гул выстрелов. Это было уже совсем непонятно.
— Ты погляди, какая толпища собралась, — снова услыхал он изумленный голос штурмана. — Показательные полеты какие-нибудь, что ли?
— Должно быть, — рассеянно ответил Мочалов, ведя самолет на посадку.
На узком каменном язычке волнолома стояла огромная группа людей, и там плавленым серебром блестели трубы оркестра. Теперь Мочалов уже ясно различал отдельные человеческие фигуры. Он выключил мотор. Встречным ветерком донесло обрывок марша. И вдруг, сажая машину, в минуту, когда поплавки, шипя, вспенили воду и навстречу мягко поплыла стенка набережной, Мочалов внезапно понял.
Это не праздник! Это встречают их! Его! Мочалова! Его звено! Самолет, подрагивая, приближался к стенке. Мочалов, обессилев, снял руки с руля, прислушиваясь к горячечному биению сердца. Оно металось все сильней и громче, казалось, сейчас разорвется, и Мочалов не сразу мог понять, что это не сердце грохочет так гулко и стремительно, а тарахтит мотором подходящий к самолету катер.
— Митя! — кричал уже откуда-то снаружи Саженко. — Ты что, прилип там, что ли? Наши здесь на катере. Иди же!
Мочалов с трудом встал. Жаркая слабость разливалась по телу. Он собрался с силой и направился к люку. В его овальном пролете качалась блестящая серебристая вода. Саженко стоял на плоскости и махал шлемом. В кресле у люка, жадно вытянув шею, сидел бледный как мел Блиц. Он посмотрел на Мочалова сумасшедшими от радости глазами.
— Мочалов! Что же это? Ведь это нас встречают… Я не могу… У меня сердце… лопнет.
— У меня тоже, — ответил Мочалов, крепко стискивая его руку, — что поделаешь. Крепись, Блиц! Наделали дел — отвечать надо.
— Да вылезай же, черт, — неистово орал Саженко с крыла, — товарищ Экк тебя спрашивает!
Мочалов высунулся. Под трапом колыхался катер, полный синими кителями с серебряными крылышками на рукавах. Среди многих знакомых смеющихся лиц Мочалов сразу увидел зоркие ястребиные зрачки Экка. Только сегодня в них совсем отсутствовал холодноватый стальной отблеск, так часто заставлявший опускать глаза проштрафившихся командиров.
— А ну, слезай сюда, сынок, — проворчал Экк, усмехаясь в стриженую сединку усов, — покажись, какой ты у меня вырос.
Мочалов спрыгнул на носовой настил катера. Десятки рук подхватили его и почти по воздуху перебросили Экку.
— Ну, здравствуй, — седая щетинка пощекотала губы Мочалова, — вот и вернулся в родное гнездо. Хвалить не стану. Старшие уже похвалили. Теперь в гору пойдешь, небось нас забудешь.