Бекман произнес последние слова с холодноватым пренебрежительным подчеркиванием, видимо, обидевшись, но Михаил Викентьевич еще не хотел сдаваться.
— Я верю вам, профессор… но ведь… дело в том, что я хотел просить у вас именно подлечить меня… ну, как-нибудь заштопать мое сердце, раз оно стало такое поганое… потому что я не могу бросить работу.
— Постойте. — Бекман сделал нетерпеливый жест. — Все это отлично. Но ваша болезнь не принадлежит к числу временных заболеваний. Повторяю, в тканях вашего сердца произошли настолько существенные органические изменения, что всякие лекарства бесполезны. Они могут только не давать вашему сердцу распадаться в усиленной прогрессии, задержать этот процесс, по при условии полного покоя и отказа от работы. Вы инвалид.
Он говорил нетерпеливо. Видимо, упорный пациент стал надоедать ему, и он стремился скорее покончить с затянувшимся визитом. Михаил Викентьевич понял это.
— Инвалид, — протянул он раздельно и тихо. — Странно… а я думал…
Даже годами практики приобретенное в этом кабинете, видевшем не раз трагические сцены, равнодушие Бекмана не выдержало этого беспомощного голоса. Бекман положил розовую руку на плево Михаилу Викентьевичу.
— Не отчаивайтесь. Это всегда так. Живем-живем и в один прекрасный день узнаем, что жизнь, в сущности, кончена. Обидно, но никто этого не избежит.
Михаил Викентьевич сухо отстранился.
— Да, вы правы.
— Я пропишу вам пилюли, и кроме того, вам необходимо поехать в Кисловодск. Нарзан делает чудеса. Он не вылечит, но подкрепит вас. Я сегодня же поговорю о вашем состоянии с Василием Михайловичем, — прежней скороговоркой протараторил Бекман.
— Нет, не делайте этого. Я уж сам поговорю с сыном.
— Как угодно, — отозвался Бекман, протягивая рецепт. — Будьте здоровы.
Он подкатился к двери и раскрыл ее. В приемной уже стояла наготове горничная.
— Проводите больного, — приказал Бекман, протягивая руку.
Михаил Викентьевич неловко ткнул профессору свою ладонь с зажатыми в ней двадцатью пятью рублями. Бекман взглянул на смятые бумажки и равнодушно сунул их обратно растерявшемуся Михаилу Викентьевичу.
— У нас, врачей, правило пользовать членов семей наших коллег gratis[11],— нравоучительно произнес он и повернулся спиной к Михаилу Викентьевичу.
Михаил Викентьевич вышел и, когда горничная открыла ему дверь, машинально отдал ей возвращенные профессором деньги и, прежде чем обомлевшая девушка успела что-нибудь сказать, гулко и с силой ударил дверью.
Улица показалась ему чрезмерно шумной и грязной. Ветер гнал пыль, с пылью летели бумажки, как живые, катились по тротуару окурки. Михаил Викентьевич словно впервые увидел неприглядность улицы и досадливо поморщился.
Дома он застал Вику. Вика сидел за чертежами и заливал краской какое-то зеленое поле. Увидев отца, вскочил.
— Был у профессора?
— Был, — нехотя ответил Михаил Викентьевич.
— Ну, что? — Вика прижался щекой к щеке Михаила Викентьевича. Это была его любимая ласка, сохранившаяся с детства.
От Викиной щеки дышало здоровым жаром молодости. Михаил Викентьевич обнял сына.
— Плохи мои дела, сынишка. Каюк, — сказал он возможно развязней и шутливей. Но голос сорвался, и Вика встрепенулся.
— Ну, что ты глупости говоришь, папка! Какой может быть тебе каюк!.. Разве только я построю такой легонький, белый с голубой каемочкой, и мы поедем с тобой рыбу ловить, — дурачась, пропел он, тормоша отца.
Михаил Викентьевич увлек Вику за собой на тахту. Вика лег головой отцу на колени и, ластясь, заглядывал в глаза. Михаил Викентьевич погладил Викины волосы.
— Нет уж, сынишка. Должно быть, не ездить нам за рыбкой… Неприятный фрукт этот Василиев профессор, а все-таки он прав. Живем мы, живем, и однажды, помимо нашего желания, со стороны нам дают первый звонок к отходу. И самое скверное, что отходить надо вне расписания, экстренно, в неотложный час, срывая весь свой график.
Вика лежал молча, затих, слушая.
— И все меняется, — продолжал Михаил Викентьевич, — нужно бросать дело, укладываться либо бегать просить об отсрочке отправления. Получается кавардак. Что же мне теперь, выходит, делать? Жизнь у меня в работе, а он говорит — «бросьте». Чепуха! Ему это легко. Когда говорил он, я так, нутром, почувствовал, что сам-то он воспринимает работу только как неизбежную неприятность, хорошо оплачиваемую. Если ему будут так же платить за безделье, он ляжет на диван и до смерти в потолок проплюет. А я не могу. Даже представить этого нельзя. Полвека в котле кипел, а теперь, как медведь, в берлогу. Зачем тогда и волынку тянуть? Лучше в год на работе пропасть, чем десять лет тунеядствовать.
Вика пошевельнулся и поднял голову.
— А ты не думал никогда, папка, о праве на отдых? На обыкновенный человеческий отдых? Не тунеядство, а на разумное и заслуженное спокойствие? А ты на него право имеешь. Это не то, понимаешь, когда какой-нибудь тупоумный сопляк на двадцатом году, расслабясь от водки и девчонок, стонет: «Тот, кто устал, имеет право у тихой речки отдохнуть». Таких «тружеников» шлепать надо. А у тебя настоящая почетная усталость. За плечами у тебя и подпольщина, и Сибирь, и гражданская война, нэп, реконструкция. Все вынесено и во всем горел. Ну и отдохни. Что он тебе сказал насчет отдыха?
— На год, говорит, все бросьте, — едко передразнил Михаил Викентьевич Бекмана.
— Не кипятись. Правильно он сказал. Ведь ты в самом деле зашился. Не хочу тебя вышучивать, а вот от ребят знаю, что на прошлой неделе приехал ты в райком комсомола на пленум докладывать о посевной, а загнул о лесосплаве. Перепутал. Ребята в рот воды набрали — уважают тебя и любят, а мне шепнули, что у папаши гвоздики перепутались.
— Что ты врешь, щенок? — возмутился Михаил Викентьевич и неожиданно смолк. Он вспомнил этот доклад и вспомнил вдруг, что в самом начале доклада обратил внимание на странно недоуменные взгляды и перешептывание в первых рядах.
— Неужели же спутал? — испуганно спросил он Вику. Вика утвердительно мигнул ресницами. Михаил Викентьевич сконфуженно чертыхнулся.
— Ах ты, дьявол! Ну и мальчишки тоже хороши, не могли хоть записку подать.
— Не хотели конфузить. Доклад ведь вышел хороший, А одинаково полезно послушать и о посевной, и о лесосплаве. Но только сам видишь, что уже качество твоей работы переходит в количество.
Михаил Викентьевич засмеялся. Ему было хорошо и ласково здесь, в комнате сына.
— А выходит, ты и прав. Надо подумать. Только ты меня поддержи перед Василием. Этот придет и начнет горячку пороть, чтобы я немедленно работу кинул. А я сейчас не могу. До августа не могу, пока с машинным не покончу и не сдам фермы для моста. А там попрошу технического месяц за меня пострадать.
— Нет. Я тебе обещаю поддержку, но только при условии, что в августе ты бросишь возню на столько, на сколько мы с Василием найдем нужным. Иначе завтра в отставку, — пригрозил Вика. — А кроме того, эту неделю ты тоже просидишь дома. То есть не дома, а на воздухе.
— Ладно. Раз ты такой предатель — сдаюсь, — сказал Михаил Викентьевич и дал Вике легкого шлепка по затылку.
Вика сел и стиснул отца.
— Золотой ты мой папка, единственный. Я тебя сам лечить начну. Я тебя физкультурником сделаю. Вот что — послезавтра у меня теннисное состязание. Очень интересное. Беру с тебя слово, что ты придешь на стадион смотреть. Ладно? А то мне обидно будет. Все смотрят, а тебя нет.
— Хорошо, — сказал Михаил Викентьевич, — я и сам рад на воздухе побывать. Второй год, как за город не выезжал.
— Вот здорово будет! И Леонид приедет со мной. Он любитель. На все состязания ездит. Я обещал за ним заехать, — обрадовался Вика.
Они проболтали до темноты. В сумерках приехал Василий.
Расспросив отца о визите к Бекману, он решительно потребовал, чтобы Михаил Викентьевич немедленно бросил работу и уезжал в Кисловодск. Но Вика сдержал слово и пришел на помощь отцу.
После долгих споров решили окончательно, что сейчас Михаил Викентьевич возьмет отпуск на две недели, потом вернется на завод, а в августе уедет лечиться в Кисловодск и уйдет с работы на такой срок, который найдут нужным врачи.