И снова потянулись удручающие дни, в течение которых не упоминалась ни Польша, ни Германия, ни события, потрясавшие мир. И все-таки война невидимо, но ощутимо присутствовала и в сознании Зайца, и в сложных расчетах Маргиты.
На Саве в эти дни замечалось особое оживление. Греясь под сентябрьским, еще ярким солнцем, наиболее стойкие купальщики в пылких дебатах выражали сочувствие к судьбе Польши. Береговые рабочие с явным одобрением слушали их, хотя сами высказывались неохотно.
Когда речь касалась германских побед, Станко, опрокинув залпом очередную стопку, цедил, вытирая отвисшие усы:
— Нн-о-о… это еще того-о-о!
В свое протяжное неопределенное «это еще того-о-о!» он вкладывал особый смысл, быть может, даже неясный ему самому, но не оставлявший, однако, сомнений в том, что он не спешил признать скоропалительные победы окончательными и прочными и надеется на лучшие времена, так как не считает, что Гитлер уже «сделал дело».
Работник Станко Йован, прозванный Франтом, был настроен более радикально, но выражал свои чувства так забористо, что мы их не рискуем передать, ибо если опустить нецензурные слова, останутся одни лишь имена государственных деятелей да названия держав.
В основном же завсегдатаи Наумовой кофейни придерживаются единой точки зрения, хотя и не всегда ее выражают, а если и выражают, то не одинаково.
Капитан Мика был сдержаннее всех, и в разговорах он был так же задумчив, как на рыбалке, и твердил на все лады: «Посмотрим… Это мы еще посмотрим».
— Что посмотрим? — вызывающе набрасывался на него Милан Страгарац.
— Посмотрим… знаешь, как в пословице говорится: «Цыплят по осени считают».
— Хм… — возмущался Страгарац, а остальные начинали смеяться, и капитан Мика с ними.
Когда Заяц с Савы приходил на Топчидерский холм, он и там обнаруживал приметы войны. «Дети» Марии — студент Филипп и Елица, выпускница гимназии, — с живейшим интересом воспринимали все происходящее на свете, но все это оставалось между ними и их друзьями, которые наведывались к ним, и до взрослых доходили только отзвуки их споров, так что они лишь трепетали, теряясь в догадках. Мария, как всегда, молчала, но тревога проглядывала даже в ее улыбке.
А дома Зайца встречали неизменные Маргитины сообщения о новых пополнениях ее «военных запасов».
— Теперь у меня четырнадцать кило хозяйственного мыла. И знаешь какого? Чудо! Все «Шихт» и «Златогор». Пусть война хоть три года длится — мылом мы обеспечены.
Все это она выкладывала сыну, но он пропускал ее слова мимо ушей.
Заяц все чаще задумывался теперь о людях, подобных Маргите, — им была глубоко безразлична война, сколько бы она ни велась, — лишь бы припасти побольше и отсидеться, пока снова не наступят добрые мирные времена.
Он мучительно доискивался причин ужасной несообразности мыслей и действий людей и, не в состоянии постигнуть их до конца, ощущал их жестокость и глубокую бесчеловечность.
Так прошел первый год войны в доме Зайца, подобно множеству других, где не слишком осведомлены о происходящем в мире и целиком сосредоточены на пополнении своих запасов. На рассвете шестого апреля 1941 года вместе с прочими мирными жителями обитатели этого дома были разбужены слабым завыванием сирен и вслед за тем оглушительными разрывами бомб, которые сбрасывала без объявления войны гитлеровская военная авиация на открытый город Белград.
В тот день Заяц впервые оказался хозяином в своем собственном доме — его мнение было решающим.
Он крепко спал в то утро и не слышал, как на заре на вокзале завыла сирена, его разбудили Маргнтины вопли и топот шагов в квартире над ним. Открыв глаза, он увидел дикую сцену. Тигр стоял в дверях в пижаме и в зимнем пальто, на голове его была невесть откуда взявшаяся солдатская каска. Ползая на коленях и хватая его за рукав, Маргита, босая, в ночной рубашке и в шали, накинутой на плечи, о чем-то умоляла сына. Из бессвязных восклицаний сквозь рыдания можно было понять, что она просит сына отыскать противогазы. Он грубо ее отталкивал:
— Какие еще тебе противогазы! Одевайся и пошли вниз!
Вырвавшись из материнских рук, Тигр скрылся, а Маргита бросилась к постели Зайца. Путаясь в длинной рубашке, она бессмысленно твердила:
— Где они… Заяц, умоляю, где наши противогазы?
Заяц вскочил, быстро натянул на себя одежду под непрерывные стоны жены и заставил ее тоже одеться. Она дрожала как в лихорадке и, всей своей тушей налегая на него, бормотала:
— О боже! Быстрей! Заяц, умоляю!
И вдруг с новой силой завопила: