О ТЕАТРАЛЬНОМ ДАРЕ
Поговорим о пресловутом театральном даре, о котором так часто упоминают.
Эта теория всем известна. Драматург — избранник судьбы, явившийся в мир со звездою во лбу. Он речет, а людские толпы благоговейно взирают на него и преклоняются перед ним. Господь бог вылепил его из особого теста. В его мозгу больше извилин, чем у обыкновенных смертных. Он подобен укротителю, чей взгляд обладает магнетической силой. И этот дар столь редкостен, что осеняет лишь отдельных счастливцев, это божественное пламя сияет лишь над головою немногих — хорошо, если их наберется десяток на целое поколение.
Смешно, не правда ли? Оказывается, драматург какой-то помазанник божий! Почему бы не издать закон, обязывающий авторов драм и водевилей носить жреческие одежды, которые бы отличали их от толпы? Как терзает и гложет тщеславие этих людей театра! Не одни только актеры поднимаются на подмостки и постоянно выставляют себя напоказ. Вот уже и драматургов колотит та же лихорадка. Они хотят быть исключительными, они владеют некими тайнами, как франкмасоны, они со снисходительным презрением пожимают плечами, когда непосвященный прикасается к их искусству, они скромно признаются, что им свойственна особая одаренность; увы, они и сами не могут объяснить, откуда взялся этот талант, не иначе, как на них снизошла небесная благодать. Не пытайтесь выведать у них сию тайну — напрасные усилия; трудом можно достичь всего на свете, нельзя только овладеть тайной театра. А услужливая критика поддерживает в нас это религиозное обожание и, развенчивая труд, сбивает с толку честных работников.
Пора разобраться в этих вопросах. В искусстве всегда необходим природный дар. Живописец, лишенный дарования, может создать лишь весьма посредственные полотна; то же относится к скульптору или композитору. В большой семье писателей рождаются на свет философы, историки, критики, поэты, романисты, то есть люди, которых личные склонности влекут к философии, истории, критике, поэзии, роману. В этой области, как и во всяком ремесле, нужно иметь призвание. Драматург тоже нуждается в определенной одаренности, но не больше, чем, скажем, прозаик. Заметьте, что критика, которая всегда непоследовательна, не требует особого дара от романиста. Если бы, например, ваш сосед-комиссионер сочинил роман, это никого бы не удивило; он имел бы на это право. Но когда Бальзак решился написать пьесу, на него набросились с яростью; он не имел права вторгаться в театр, и критика поносила его, как заядлого преступника.
Прежде чем объяснить удивительное положение, в которое поставлены драматурги, я хочу отчетливо сформулировать два положения. Теория театрального дара ведет к двум выводам: из нее следует, во-первых, что в драматическом искусстве существует некий абсолютный идеал; во-вторых, что всякий обладающий этим даром почти что непогрешим.
О, театр! Таков довод критики. Театр — то, театр — се. А я, убей меня бог, не устану повторять: я знаю много разных театров, но не знаю никакого Театра вообще. Ничего абсолютного нет — и не бывает никогда, ни в каком искусстве! Если уж существует какой-то театр, это значит, что он создан во вчерашнем вкусе, а новые вкусы положат ему конец. Настойчиво проповедуют теорию, что театр представляет собой синтез, что искусный драматург должен выразить единственным словом то, для чего романисту понадобится целая страница. Пусть так, наша современная драматургическая форма отвечает этой теории. Но как быть в таком случае с драматургией XVII века, с трагедией, развивающейся исключительно по законам ораторского искусства? Разве бесконечные монологи, которые мы находим у Расина и Корнеля, это — синтез? Например, знаменитый рассказ Терамена разве синтез? Утверждают, что в театре не должно быть описаний; а ведь этот рассказ именно описание, да к тому же изрядно длинное, и оно ничуть не портит один из шедевров нашего театра.
Что же это такое — Театр вообще? Я хотел бы увидеть его, узнать, что он собой представляет и как он выглядит. Вы только представьте себе наших трагиков и комедиографов двухвековой давности перед лицом нынешних драм и комедий. Да они бы ровно ничего в них не поняли! Эти лихорадочные скачки, этот синтез, движущийся вприпрыжку — короткими, судорожными фразами, все это рубленое, задыхающееся искусство показалось бы им просто-напросто бредом. С другой стороны, если кто-нибудь из современных авторов вдруг решился бы возродить старинную форму театра, над ним издевались бы, как над человеком, который, чтобы поехать в Версаль, нанял старинный драндулет. У каждого поколения свой театр — такова истина. Еще легче доказать справедливость этой мысли, сравнивая иностранные театры с нашими. Вообразите, что Шекспир в наши дни поставил и шедевры во Французской Комедии, — как его бы освистали! Русский театр у нас немыслим — он обладает слишком своеобразными чертами. Шиллер на нашей сцене так и не прижился. У испанцев, у итальянцев тоже и национальные формы театра. Лишь мы одни вот уже полстолетия, как изготовляем пьесы на экспорт, — их можно играть где угодно именно потому, что в них нет никакого своеобразия и что они не более, чем ловко скроенные драматические поделки.