— Ты и следующую, зиму собираешься учиться? Работать и заниматься?
— И следующую после нее тоже. Пока не кончу.
— Откуда у вас всех такая сумасшедшая выдержка? Как вы это можете?
— Все мы росли в суровых условиях, Мара. Жизнь нас раньше не баловала, потому мы такие крепкие.
Зазвонил телефон. Жубур опередил Мару и снял трубку.
— Квартира Мары Павулан. У телефона врач. Кто? Здравствуйте, товарищ Калей. Нельзя сказать, что хуже. Скорее бы сказал, что дело идет к улучшению. Только что измерили температуру — 38,2. Советую пробыть дома до понедельника. Понятно, понятно, товарищ Калей… Вполне сможет выступить в приемочном спектакле. Даю вам честное слово врача, что сделаю все возможное. Привет, товарищ Калей.
Он положил трубку и посмотрел на Мару.
— Ты с ума сошел, Карл, — испуганно зашептала она. — Что ты ему наговорил? Что мне еще надо лежать до понедельника?
— Да, и Калей принял это без всяких трагических переживаний. Сказал, что до понедельника ничего особенного не предвидится.
— А приемка пьесы к декаде латышского искусства? Я не могу допустить, чтобы ее принимали без моего участия. Раз в жизни выпало счастье играть в Москве, в центре непревзойденного театрального искусства… Нет, я свою роль никому не уступлю.
— Успокойся, Мара. — Жубур погладил ее руку. — Просмотр пьесы назначен на следующий четверг. Генеральные репетиции будут в понедельник и вторник. Куда тебе спешить? Что, ты роль, не разработала? Не знаешь текста?
Мара сердито посмотрела на него и тут же рассмеялась.
— Текст знаю наизусть, и роль у меня готова. Но для чего ты подшутил над Калеем? Он чудесный человек. Лучшего директора у нас никогда не было.
— После того как закончится в Москве декада искусств, — а мы все уверены, что она пройдет с успехом, — я ему сам все расскажу. Пусть тогда спускает с меня шкуру. Что, замирает сердечко? Подумай только — Москва…
— Москва… — шептала Мара. Радость, гордость, нетерпение — все было вложено в это слово. — Может быть, товарищ Сталин придет посмотреть на нашу игру?
— Вполне возможно, Мара.
— Иногда даже страшно становится, как подумаешь, что придется играть на московской сцене, перед зрителями, которые видели Ермолову и Щукина, Качалова, Москвина, Хмелева, Тарасову… — продолжала Мара. — Там до сих пор звучат голоса Льва Толстого, Горького, Чайковского и Глинки. А сколько новых советских мастеров… какие огромные духовные богатства созданы гением этого великого народа! Я боюсь, Карл, ужасно боюсь, что мы будем там выглядеть маленькими и провинциальными.
— Если вы будете правдивыми в своей игре, никто не будет на вас смотреть как на провинциалов. Москве понимают настоящее искусство и ценят его.
— Мы все как в лихорадке. Никогда не видела, чтобы люди работали с таким воодушевлением. Даже те, кто вначале посмеивался и говорил о провале. Букулт, злостнейший из злостных, и тот в чем-то изменился с тех пор, как ему предложили руководить постановкой спектакля для декады. Не знаю, насколько он искренен… Во всяком случае все хотят показать, на что они способны. У нас в Риге так не работали еще ни над одной пьесой. Мы за это время как будто прошли курс новой школы, и я уверена, что после декады уже не будем работать по-старому. Да и не только театр, сейчас все искусства переживают необыкновенное время. Знаешь, это словно весенний разлив… он захватывает даже равнодушных и робких. Кто любит настоящее жизненное искусство, тот не может остаться безразличным. Пусть говорят, что хотят, но вы, большевики, молодцы.
— Почему ты говоришь: «вы — большевики»? Как будто ты сама стоишь в стороне.
— Не знаю, имею ли я право причислять себя к большевикам.
— Тебя уже давно причислили к ним, — сказал Жубур. — Да иначе и быть не может.
— Как странно! То же самое мне на днях сказал Калей. Его недавно приняли кандидатом в партию. Говорят, на собрании он был так взволнован, что у него слезы на глазах выступили.
— Калей будет с партией до конца, и жалеть ему об этом не придется. И партии тоже. Вот видишь, Мара, все лучшие, самые одаренные и честные люди с нами. А то, что одна-другая мелкая рыбешка, вроде Зивтынь, еще старается замутить воду, нас не опечалит. Пескарю не замутить моря.
— Ты прав, Карл, — пескарю не замутить моря. Но наш театральный пескарь, Зивтынь, за последнее время совсем присмирела. Или она задумалась, или это новая тактика.