— Вот именно: как это называется? — подхватил Нечаев. — Выходит, и парламентерам верить нельзя! Бить их надо!
— Нет. Поднять руку на того, кто готов в плен сдаться, — значит усилить сопротивление.
— Лариса Петровна, дорогая! — Варвара схватила врача за руки, закружила и неожиданно поцеловала в губы, в щеку и опять в губы. — Как замечательно!
— Что, Варенька? — Фирсова даже растерялась. Эти девчата всегда так: щебечут, улыбаются, целуются, плачут, а ничего не поймешь!
— Улыбнитесь вы хоть чуточку! Ленинград взяли! — выпалила девушка.
— Как взяли? Кто взял?
— Ой, что я говорю! Не взяли, а блокаду прорвали. Наши восемнадцатого января прорвали блокаду Ленинграда. Я уже по привычке: «взяли».
Только что было сообщение «В последний час». Успешное наступление наших войск в районе южнее Ладожского озера, — громко говорила сияющая, запыхавшаяся Варвара. — После семи дней боев войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились.
Взволнованная Лариса подхватила на руки подбежавшего сынишку, высоко подняла его:
— Ура! Мы еще раз победили, Алеша! Наши храбрые солдаты прорвали блокаду Ленинграда!
— Мама, а я тоже солдат?
— Ты сталинградец, Алеша. Это больше, чем солдат.
— А в Москве вступила в строй третья очередь метро, — сказал раненый на верхнем ярусе нар. — Удивительные дела!..
— Иван Иванович! С Ленинградом вас! — окликнула подходившего главного хирурга заплаканная Софья Вениаминовна.
Лариса чуть вздрогнула. Взглянув через плечо сынишки, она увидела Аржанова. Улыбка так и цвела на его лице. Как редко видела эту улыбку Лариса, но запомнила ее, кажется, навсегда.
— Да-да-да! — ликующе басил он. — Выстоял наш могучий красавец!
Говоря эти слова, Аржанов смотрел на Варвару: он улыбался ей…
Фирсова крепко прижала к груди сынишку, отвернулась и, точно убегая от чего-то страшного, поспешила с ним скрыться за перегородку.
— Ты рада, мама? — спрашивал он, обеими ладошками взяв ее за щеки и стараясь заглянуть ей в глаза.
— Очень рада.
— Зачем же ты голову вешаешь? Иван Иванович мне всегда говорит: «Не вешай голову, герой! Скоро на улицу пойдешь. С ребятишками играть будешь!» Он добрый, мама?
— Кто, сыночек?
— Доктор. Он добрый и сильный. Я его тоже полюбил.
Женщина растерянно, почти боязливо взглянула на сына. Кого же еще он имеет в виду?
— Леня его очень любит. Целый день только и говорит: Иван Иванович да Иван Иванович. Будто он может мертвого вылечить. Это правда, мама?
— Нет, Алеша, мертвые… никогда не оживают!
Фирсова открыла глаза, прислушалась. За тонкой перегородкой стонали и громко дышали раненые, а рядом сопел маленьким носиком Алеша. Когда отдых Ларисы совпадал с дежурством Мотина, она ночевала у сына.
«А я, мама, тоже солдат. Родной ты мой, как бы я хотела, чтобы тебе никогда не пришлось быть солдатом, чтобы на твою долю не досталось больше ни одной войны!»
Снова, как в первые дни знакомства, встает перед Ларисой образ Ивана Ивановича, желанного, душевно близкого. Да, она любила своего мужа. Очень любила, хотя иногда смотрела на него как на мальчика, он был только на два года старше ее. Ни одной ссоры не произошло между ними. Много забот было и трудностей: двое детей, учеба, работа, но все преодолевалось. Только когда задумывались о будущем, тревожила молодую женщину избранная мужем профессия — военный. Ведь в будущем не будет войн…
«Тогда я стану работать механиком, — серьезно говорил Алексей. — Не бойся, дорогая, мне и при коммунизме найдется дело».
Он отлично знал моторы, мог ездить и летать на чем угодно. Да, ему всегда нашлось бы дело.
Но вот не закончилась еще война, еще столько страшного впереди, а командира танковой бригады Алексея Фирсова уже нет на свете…
«И уже думает его жена о другом!» — мелькает у Ларисы горькая мысль.
«Да, думаю. Но разве я виновата в этом? Все зависящее от меня я сделала, чтобы не дать волю своему чувству, и помогла отойти Аржанову. Он не пошел бы к Варе, если бы я сама не оттолкнула его. И нельзя упрекнуть его за слишком скорое увлечение. Скорое ли? Если здесь каждый метр приравнивается к километру обычного фронта, то к чему же можно приравнять один день, проведенный в Сталинграде? Не стоят ли пять месяцев в этой обороне пяти лет мирного времени? Но почему на меня сваливается еще это несчастье? — вдруг бурно протестует душа Ларисы. — Казалось, уже убито, умерло все женское, кроме любви к сыну, а вот опять проснулось оно. Проснулось, когда уже поздно, когда ничего исправить нельзя…»