Чуть позднее на соседней высоте происходила встреча солдат Донского фронта с бойцами логуновского батальона. Логунов вместе с другими сталинградцами бежал навстречу донцам и, улыбаясь, кричал:
— Ура! Привет с Волги! — и, облапив первого, до кого дорвался, расцеловал его.
Рядом такой же сияющий Коробов тоже тискал сильными ручищами солдата, кричавшего: «Привет с Дона!»
Потом откуда-то вывернулся юркий, как воробей, Вовка Паручин, и принесенное им известие омрачило радость друзей.
— Наташа? — спросил сразу побледневший Коробов, увидев выражение печали на его лице.
— Нет. Семен Нечаев.
— Что? — Логунов взял мальчика за плечо, притянул к себе, догадываясь и пугаясь. — Что с Семеном?
— Убит. — Возка громко всхлипнул. — Вчера умер в госпитале. Я не смог раньше к вам… Сейчас бегу и думаю: всем радость, а Семена нету. Ну, просто не могу! Нервы, что ли, расшатались! — сконфуженно добавил он, вытирая слезы рукавом пиджака.
— Да, нервы! — Логунов горестно усмехнулся. — Где он теперь?
— Под берегом лежит, где Лину Ланкову похоронили.
— Пойдем туда, Ваня! — позвал Логунов.
Коробов не ответил, уставясь в черную дыру под развалинами дома: из подвала выбирались фашисты.
Макс Дрексель шел впереди, горбоносый, исхудалый, обросший щетиной, в драной шинелишке и обшарпанных сапогах. Лицо его было обморожено: сизые пятна темнели на щеках и переносье под нахлобученным шлемом. Он заискивающе-виновато смотрел на русских огромными от худобы темно-голубыми глазами, силился улыбнуться — и не мог. Взгляд Коробова точно парализовал его. Когда этот русский схватился за револьвер, у Макса не появилось даже желания сопротивляться. Он только крикнул затверженное в последние дни:
— Рус, не стреляй голова, стреляй ноги! Миня дома жена, дети!
— Не стреляй! — крикнул и Логунов, хватая Коробова за руку. — Дорогой Ванюша, так дела не поправишь! Пошли!
Они поглядели, как фашисты, подняв руки, трусливо, бочком проходили мимо, и быстро зашагали вслед за бежавшим впереди Вовкой.
Что тут осталось от бывших заводских поселков? Сплошные груды щебня да развороченные подвалы, во мраке которых копошились, точно черви, недобитые гитлеровцы.
Голодные, вшивые, грязные, выползали они наружу, пачками сдавались в плен. Во многих подвалах, блокированных красноармейцами, слышались выстрелы, но это не были попытки к сопротивлению: матерые эсэсовцы расстреливали тех, кто хотел выходить, и стрелялись сами. Попадались гитлеровцы, сошедшие с ума.
Один бросается к подошедшей с берега танкетке, хватается за крышку люка, лопочет что-то, пытаясь взобраться наверх. Бойцы оттаскивают его. Он кричит, бессмысленно размахивает руками.
— До чего довоевались! Смотреть муторно!
Привлеченный восклицанием Логунова, Коробов оборачивается. У провала в разбитой стене сидит молодой эсэсовец, видно, только что выбравшийся из убежища. На испитом зеленовато-сером лице его резко выделяются распухшие губы такого неприятно красного цвета, словно с них содрана кожа… Фашист сидит, бессильно привалясь к развалинам, молча тычет пальцем себе в висок.
— Пристрелите, дескать, — догадался Логунов. — Вот кретин, у самого-то не хватает силы воли. Однако многие из них стреляются сейчас. И то: с чем они теперь пошли бы к своему народу?! Посмотри, Ваня, какие у этого губы, — ведь гитлеровцы ели всякую пакость в последнее время.
— Курт Хассе! Я Курт Хассе! — говорит немец.
— Шут с тобой, кто ты есть! После разберутся! — отвечает подошедший боец. — Поднимайся, не задерживай.
Он подталкивает Курта прикладом автомата, заставляет его встать в ряды покорно ожидающих пленных и один ведет их дальше. А все новые толпы появляются из-под земли, и фашисты, идущие впереди, держа в поднятой руке, как пропуск, листовку советского командования, спрашивают:
— Где тут плен?
Но северная группировка в районе Тракторного продолжала сопротивляться, и там гремело не переставая.
— Эх, вояки безмозглые! — с тяжелым вздохом сказал Логунов, прислушиваясь к недалеким залпам, и сбежал вслед за Коробовым в Банный овраг.
Путь им преградил поток раненых, которых несли и вели санитары. Лицо одного раненого, беспокойно метавшегося на носилках, привлекло внимание Логунова. Что-то страшно знакомое померещилось ему.