— Ничего, все поправимо, — успокоительно сказал Решетов, осмотрев плечо Варвары. — Сильный ушиб, поэтому отек, но кость цела. Открытый перелом ключицы — вот это хуже, болезненно очень. А ведь ни стона, ни звука. Что за молодец наша Варюша! Да мы и контужены к тому же! — добавил он, приподняв большими, в морщинках руками помертвевшее от боли лицо Варвары. — Сейчас же дайте ей морфий! Иван Иванович, сделайте ей укол морфия! Да что вы, в самом-то деле? — с грубоватым изумлением спросил Решетов, вскидывая на лоб брови, и вдруг, покраснев, как юноша, сказал мягко: — Уйдите отсюда, дорогой коллега. Подождите там. — И он неопределенно махнул рукой.
Аржанов сделал несколько шагов к двери, но вернулся, просительно глядя на Решетова.
— Укол против столбняка не забудьте. Я посижу здесь. Подожду.
— Ну, подождите! — полушутя разрешил Решетов и добродушно усмехнулся. — Ох, дела, дела!
Иван Иванович присел на стул за умывальником, недоумевающе удивленным взглядом окинул предоперационную. Где же врачи? Где санитары? Ведь в тамбуре по-прежнему стоят носилки, а рабочий день здесь без перерыва. Осмотревшись еще раз, доктор вспомнил, что в красном уголке митинг по случаю встречи с бойцами Донского фронта, а в большом подвале наверху концерт, и так как впервые не оказалось ранений первой очереди, хирургам разрешили часовой перерыв.
«Все правильно, но… вот Варенька, разве она не первой очереди? Разве может сидеть и ждать, пока мы будем целый час слушать речь генерала или выступления артистов?» Такая мысль показалась Ивану Ивановичу чудовищной. Он надел халат и стал мыть руки. Сам он не пошел на митинг и на концерт потому, что был утомлен до крайности, да и расстроен, но уйти сейчас на отдых не мог: в тамбуре ждали раненые.
Подойдя к операционному столу, где Варе накладывали гипс, он посмотрел на ее тесно сомкнутые ресницы, на сжатые губы. Воспоминание из прошлого, как молния, озарило его: с таким же трепетом он подходил к столу, на котором лежала когда-то Ольга, накрытая свежей простыней, заутюженной в квадраты. Но тогда перед ним находилась сама затаившаяся враждебность, измена. А сейчас стоит только приоткрыться этим глазам, и какая любовь глянет на него! Но ведь они могут и не открыться! При одной мысли об этом сердце Ивана Ивановича так болезненно сжалось, что он вынужден был прислониться к операционному столу, даже пошатнув его.
— Что еще, коллега? — ласково спросил Решетов, пеленая широким бинтом плечо Варвары и прелестную грудь ее, полузакрытую косо сдвинутой смятой стерильной простыней.
— А вдруг осложнение, Григорий Герасимович? Ведь может быть и гангрена!
— Да, конечно. Надо бы сыворотки лошадиную дозу, и стрептоцид, и сульфидин. Жаль, что у нас нет еще чего-нибудь!
— Вы шутите?
— Отчего же не пошутить? Я всегда радуюсь, когда людям хорошо. Не смотрите на меня так жалобно! Вам это не идет, и Вареньке не понравилось бы… Ваше счастье, что она заснула после укола и не слышит, как вы покушаетесь на ее здоровье!
— Если бы ты видела, как он волновался, пока Григорий Герасимович делал ей обработку плеча и накладывал гипс! — задумчиво щурясь, рассказывала Софья Шефер Ларисе. — Я позавидовала ей, честное слово! Позавидовала и подумала: так ли просто будет для меня после войны создать себе новую семью? Ведь мне уже сейчас за тридцать, а сколько времени продлится война, и сколько еще за это время останется вдов… Кто сможет тогда вернуть нам утраченное женское счастье?
Лариса молчала, сосредоточенно разглядывая какой-то невидимый Софье изъян на рукаве своей гимнастерки.
— Нет, ты понимаешь, Лариса! — Черные глаза Софьи Шефер блеснули мягко и влажно. — Как сразу сказывается любовь! Григорий Герасимович был потрясен самообладанием Аржанова, когда тот делал операцию своей бывшей жене. А тут по сравнению с тем ранением — пустяки. Боль, конечно, отчаянная — задето плечевое нервное сплетение, — но опасности-то для жизни нет. А у дорогого Ивана Ивановича и нервозный тик в лице, и глаза вот такие. — Софья показала пальцами, какие круглые, большие глаза были у Аржанова. — И все осложнения ему мерещатся. Правду говорят — мы, врачи, самые скверные пациенты: стоит заболеть врачу или его ребенку, так мнительности нет предела.
Фирсова все молчала, только склонялась да склонялась над грубым фронтовым столом, возле которого они обе сидели. И вдруг заплакала, уткнувшись лицом в ладони.
— О чем ты? — спросила озадаченная Софья, нежно и крепко обнимая ее вздрагивающие плечи. — Слушай! Неужели правда то, о чем я сейчас подумала?