— Сейчас купаться буду, вот тут, за хлевчиком! — весело сообщила та мимоходом. — Утром налила воды в бочонок, она сейчас теплехонькая. Половину тебе оставлю.
Лариса только кивнула в ответ, встала и начала тихонько ходить по гладко утоптанной дорожке от своей хибарки к воротам и обратно. Теплый ветерок приятно обдувал ее голую шею и руки, трогал спину в вырезе спортивной майки, и ногам доставалось. Совсем как в детстве, когда бегала она на Волгу со своими сверстницами! Вдруг ворота скрипнули, и во двор вошел высокий человек в фуражке и шинели — Аржанов. Лариса хотела обернуться, убежать, надеть сапоги и гимнастерку, но раздумала: разве не достаточно одета — другие в таком виде по улицам ходят.
Иван Иванович подошел, неотрывно глядя, как стояла она, окруженная голубоватыми сумерками, опустив руки, крепко поставив босые ножки, то ли обнять готовая, то ли оттолкнуть. Яркий румянец горел-разливался на приподнятом лице, освобожденно белели тонкая шея и грудь с нежно выступавшими косточками ключиц, и чуть покатые плечи, всегда скрытые под военной гимнастеркой. Еще ни разу Аржанов не видел такой Ларису, и вот жадно схватил сердцем, зрением, памятью, всем существом человека, чистого и страстного в своем чувстве.
С минуту оба молчали, не зная, о чем заговорить.
— Кто сейчас… на дежурстве? — спросила Лариса, чтобы прервать это опасное молчание.
— Злобин и Григорий Герасимович… И Смольников дежурит.
— Значит, мы выйдем с утра?
— Да, мы выйдем с утра, с восьми.
— А Софья Вениаминовна тоже?
— Да, и Софья Вениаминовна тоже, — опять повторил он, почти с отчаянием ощущая, что Лариса уходит от него. Уже ушла, спряталась, отгородилась обычной сдержанностью.
— Славная она, эта Софья Шефер. Правда? Спасибо, что зашли. Спокойной ночи! — И, не подав руки, Фирсова поспешила к своей мазанке.
— Знаете, что я хотел сказать вам вчера? То, что я влюбился в вас, как мальчишка. Не сердитесь! Поймите, насколько это серьезно. Сначала я радовался этому чувству. Так тепло стало на душе, а теперь чем дальше, тем тяжелее. Видеть вас и не иметь возможности подойти, как к своему родному, близкому человеку! Держаться все время в отдалении, когда мы рядом, а находясь в стороне, в одиночестве — быть беспрерывно вместе. Мучительно переживаю каждую разлуку даже на полчаса, потому что она сейчас ежеминутно может стать вечной. Иногда мечусь, просто как больной в лихорадке, в свободные часы не знаю, куда деваться, но выздоравливать не хочу. Лариса, милая!.. — Иван Иванович умолк и с волнением всмотрелся в ее опущенное лицо.
Был перерыв — время, положенное для обеда. Они вышли из операционной, однако вместо того чтобы идти к полевой кухне, замедлили на пыльной дороге, по сторонам которой чернели щели-бомбоубежища. Ни время, ни место не соответствовали тому, что было высказано доктором Аржановым, но Лариса Фирсова не замечала этого. Как она ждала и как боялась таких слов! Даже выслушав его горячее признание, продолжала стоять полуотвернувшись, не поднимая глаз, точно опасалась, что Аржанов прочтет в них то, что творилось в ее сердце.
Замужняя, но увлекшаяся женщина, еще любящая мужа, сразу вспомнила бы о нем, как щитом прикрывая его именем свою слабость. Но если образ его потускнел, какие слова найдет она в ответ на объяснение, которое волнует ее?
— У вас жена…
— Нет, я совершенно одинок, — быстро возразил Иван Иванович, впервые начисто отрекаясь от прошлого.
— У меня семья, — продолжала Лариса, все так же, не глядя на него. — Ведь я не свободна.
— А я не ищу, не признаю отношений просто так: никогда не делил своего чувства. Как же нам быть, как жить дальше?
Он взял Ларису за руку, заглядывая ей в глаза.
— Ну, скажите хоть что-нибудь, Лариса Петровна?.. Только хорошее. Не добивайте меня.
Она рассмеялась.
— Разве вас уже бил кто-нибудь, такого… большого?
Иван Иванович не ответил, крепко сжав ее теплую ладонь.
— Я не хочу лицемерить и не предлагаю вам только дружбу. — Лариса открыто и сразу серьезно посмотрела на него. — Но давайте не будем говорить и о любви. Я не могу быть откровенной сейчас, и все слова будут неправдой.
— А что же правда?
Лариса промолчала. Ветер шевелил пряди ее густых волос, выбившихся из-под пилотки, теребил у дороги сизоватые кустики низенького полынка. Совсем по-летнему жгло солнце, и голубые миражи струились вдали по бурым просторам, откуда несло горечью и дымом пожарищ. Отовсюду доносились глухие уханья взрывов…