Снег не скрипит под ногами уже — вялый, талый. Медлим. И ухо настороже — по лесу эхо загрохотало. Чего притворяться, сердце заёкало. Около вырылась норка от пули, выбросило росу. Защелкало, загремело в лесу. Иглы на нас уронили вершины. А с той стороны, с откоса лощины, бьет пулемет. Встать не дает: Слухом тянусь к тарахтящему эху, а руки — тяжелые — тянутся к снегу. Не устает, проклятый, хлестать! Опять лейтенант командует: «Встать!» Встать, понимаем, каждому надо, да разрывные щелкают рядом, лопаются в кустах. И не то чтобы страх, а какая-то сила держит впритирку. И в амбразуре стучит и трещит. Эх, заиметь бы какой-нибудь щит! Закрыть, заложить проклятую дырку!
Три человека затаились в дзоте,
они зрачками щупают меня…
Теперь вы и костей их не найдете.
Я не стремлюсь узнать их имена.
Что мне приметы! Для чего мне имя
трех смертников, трех канувших теней?
Мой поединок, помните, не с ними, —
мой враг страшнее, пагубней, сильней!
Вы видите, как факелы дымятся,
как тлеют драгоценные тома,
как запах человеческого мяса
вползает в нюрнбергские дома.
Вам помнится колючая ограда
вокруг страдальцев тысяч лагерей?
Известна вам блокада Ленинграда?
Голодный стон у ледяных дверей?
Переселенье плачущих народов,
услышавших, что движется беда,
смертельный грохот падающих сводов,
растертые до щебня города?
Мой враг сейчас подписывает чеки,
рука его на сериях банкнот,
и пулю, что застрянет в человеке,
как прибыль, арифмометр отщелкнет.
Он всунул руки в глубину России
и тут — клешней — ворочает и мнет,
и тут — на промороженной трясине
поставил он свой черный пулемет.
С ним я вступил в смертельный поединок!
В неравный? Нет! Мой враг под силу мне.
И пух снежинок с каплями кровинок
отсюда виден всей моей стране.
Кто он,
что глядит
в узкую щель?
Кто он,
чужой солдат,
ищущий цель?
Разве бы я
мог
так поступить?
Мирный
его порог
переступить?
Разве б я мог
сжать
горло его?
Вырвать,
поджечь,
взять
дом у него?
Раз он
не отшвырнул
свой затвор,
раз он
не отвернул
взора, вор,
раз он
заговорил
так сам,
раз он
загородил
жизнь нам, —
я доползу
к нему
с связкой гранат.
Я дотащу
к нему
свой автомат.
Пора! Вижу, встал мой товарищ. Крикнул «ура», выронил автомат и посмотрел себе под ноги. Он упал. Я вставил запал в гранату. Отцепил лопату и вещевой мешок. Сзади Матвеев: «Сашка! Ложись!» Вот теперь моя начинается жизнь. Теперь мне ясна каждая складка, кустик, морщинка. Я разбираю отдельно снежинки, какими покрыта лощинка. Ничего! Мне повезет! Вот и дзот, приплюснутый, низкий. Мимо меня — протяжные взвизги. Рядом еще Артюхов ползет. У нас гранаты и полные диски.
Стучат виски, подсказывают будто:
раз, два и три… Звенящий механизм
отсчитывает долгую минуту,
как полным веком прожитую жизнь.
Я в ту минуту о веках не думал
и пожалеть о прошлом не успел,
я на руки озябшие не дунул
и поудобней лечь не захотел…
Когда-то я хотел понять цель жизни,
в людей и в книги вдумывался я.
Один на рынке ищет дешевизны,
другой у флейты просит соловья.
Один добился цели: по дешевке
купил, и отправляется домой,
и долго смотрит на свои обновки,
недорогой добытые ценой.
Другой добился тоже своей цели:
он насладился флейтою своей,
и клапаны под пальцами запели,
и захлебнулся трелью соловей.
А я? Добился? Прикоснулся к сути
моей недолгой жизни наяву?
Я этой предназначен ли минуте,
которую сейчас переживу?