Гласинчанин на мгновение остановился. Пораженный продуманностью и стройностью излагаемой ему концепции, Стикович и не пытался возражать или противоречить Единственно при слове «опасной» он сделал рукой иронический жест. Задетый за живое, Гласинчанин заторопился дальше:
— Бог ты мой, да послушать вас — так можно подумать, что все вопросы на земле счастливо разрешены все опасности устранены на веки вечные, все дороги укатаны и открыты, так что остается только двинуться по ним А в действительности ничего еще не решено, и нелегко решить, и часто нет надежды решить, ибо все трудно и запутанно, дорого и сопряжено с неоправданным риском-нигде и следа не видать ни от смелых проектов Херака ни от твоих безбрежных перспектив. Бьется человек весь свой век, но и самого необходимого не получает, не говоря уж о том, чего он хочет. Что же до теорий, вами проповедуемых, то они лишь удовлетворяют извечную потребность человека в игре льстят тщеславию, да еще обманывают и вас и других. Такова истина или, по крайней мере, таковой она мне представляется.
— Ничего подобного. Сравни, пожалуйста, разные исторические эпохи, и перед тобой воочию предстанет так называемый прогресс и смысл человеческой борьбы а соответственно и «теорий», которые дают ей направление
Немедленно заподозрив в этой фразе намек на его прерванное образование, Гласинчанин, как всегда в подобных случаях, внутренне вздрогнул.
— Я историю не изучаю, — начал он.
— Вот видишь, а если б изучал, ты бы сразу увидел…
— Но и ты ведь ее не изучаешь.
— Как?.. То есть… Вот именно что изучаю.
— Помимо естественных наук?
Дрожь озлобления в голосе Гласинчанина на мгновение смутила Стиковича, и он произнес каким-то мертвым голосом:
— Да, если хочешь знать, именно так: наряду с науками естественными я занимаюсь еще политическими, историческими и социальными вопросами.
— Твое счастье, что ты все успеваешь. Ведь ты еще насколько мне известно, и оратор, и пропагандист, и поэт и любовник.
Стикович вымученно хохотнул. Далеким, по болезненным воспоминанием представился ему послеполуденный час в запустении загроможденного партами класса, и соображение о том, что Зорка с Гласинчанином любезничали до его приезда в город, впервые пришло ему в голову. Тот, кто не любит, не способен понять силу чужой любви, безумства ревности и заключенной в ней опасности.
Взаимная враждебность, грозившая все время выйти наружу, вылилась в желчную ссору. Но юношей не страшат ссоры, как молодых зверят — буйная жестокая возня.
— Кто я такой и чем занимаюсь, это в конце концов никого не касается. Я же не спрашиваю у тебя про твои кубометры и бревна.
Напоминание о его положении острой болью отозвалось в незаживающей ране Гласинчанина.
— Оставь мои кубометры в покое. Я этим живу, а не пускаюсь в авантюры, не одурачиваю никого и не обольщаю.
— А кого же это обольщаю я?
— Всякого или всякую, кто подвернется.
— Это неправда!
— Нет, правда. Сам знаешь, что правда. И уж если зашла об этом речь, я тебе скажу все напрямик.
— Я не любопытен.
— А я все равно скажу, потому что, даже прыгая по бревнам целый день, можно кое-что увидеть и понять, осмыслить и прочувствовать. И я хочу наконец выложить тебе все, что я думаю о твоих разнообразных занятиях и дарованиях, твоих смелых теориях, стихах и любовных интригах.
Стикович сделал движение, как бы порываясь встать, но остался на месте. Фортепьяно и скрипка в офицерском собрании давно уже снова играли (они исполняли третью, самую веселую и оживленную часть сонаты), звуки музыки сливались в ночи с шумом реки.