Игорь аккуратно сложил на комоде свои тетрадки и учебники. Задачи решил, ошибки из французской диктовки по три раза переписал, — да и ошибки самые пустяковые. Больше по рассеянности: потому что о юге думал… Выглянул из окна своей спаленки в парк. Направо никого, налево никого. Заколдованный замок. Даже мухи не жужжат, — забрались куда-нибудь в сарай и спят. А рыбы в пруде? Те, наверно, целые сутки дремлют, — прохладно, темно… Только на закате хвостами в воздухе плеснут, чтоб кости размять.
Разве и Игорю тоже пойти поваляться немного?
Ночью дело обыкновенное — спишь на кровати, если ты человек, или на коврике перед постелью, если ты комнатная собака. Но днем, летом, когда живешь в усадьбе, взрослый человек, а особенно русский мальчик, найдет себе, чтоб поваляться, более интересное место, чем широченная французская кровать. Слонам на ней валяться… Деревянные ноги толсты, как окорока, по бортам высокие, тяжелые доски, и жарко на такой постели даже при распахнутом окне, словно в духовой. Два матраца, да валик под головой, да подушка… Конский волос, пух, перо — как этакой штуке не нагреться.
К тому же и на стенах нечего рассматривать. Резная полочка, и на ней пробка от графина. Сто лет лежит, и никто не догадается выбросить. Пучок высохшей лаванды. Даже мухи на нее не садятся, до того противная вещь… Что еще? Увеличенная фотография хозяйской бабушки с какими-то взбитыми сливками вместо волос; на руке браслет вроде якорной цепи с балаболкой. Скучная бабушка. Раз ты снимаешься, ну хоть улыбнись, чтоб родственникам приятно было… Сидит в кресле со львиными мордами над головой, будто персидский шах на автомобильной выставке, и хоть бы что. А начнешь дремать, так она тебя глазами и сверлит. Повернешься к стенке и затылком глаза ее чувствуешь. Закроешься с головой одеялом — дышать трудно, словно в водолазном колоколе, а зрачки французской бабушки все равно и сквозь одеяло проходят… Снести ее на чердак? Не дай Бог, заметят, начнут Игоря пилить, доказывать, стыдить, шпынять — пропадешь, как швед под Полтавой. Они ж тут все взрослые на одном мальчике упражняются.
Днем после обеда все разбрелись, кто куда. Игнатий Савельич забирался в каретный сарай и в повозке укладывался, как в купе первого класса. От двенадцати до двух, так уж по французскому обычаю полагалось, даже муравьи в парке и те отдыхали. И храпел матрос с такой силой, что индюк, на что уж храбрая птица, постоит-постоит в дверях сарая и вдруг беглым шагом, тряся лиловым подбородком, к прачечной удерет… Никогда Игорь такого храпа не слыхал: бельгиец-садовник вообще не храпел и только в своем оранжерейном кресле рот раскрывал — вроде рваной калоши; французская кухарка деликатно посвистывала, даже и сравнить нельзя. Сам Игорь? Но он даже не знал, храпит ли он во сне или нет. Вероятно, нет.
Из будки по обыкновению торчали две собачьих морды: пуделя Цезаря и его закадычного друга сторожевого пса Грума. Они не спали, осматривали, высунув языки, сараи, пристроечки и слушали, как дремотно жужжали пчелы над круглой липой посреди мощеного двора. Вдали за каменной оградой выли проносившиеся вдоль шоссе автомобили. Только они одни не отдыхали в этот час.
Пойти к экономке? Тоже спит, или нянчится в кухне со своими утятами, или обматывает черными нитками стальные лапки очков, чтобы ушам не так больно было… Бог с ней. Еще гарус посадит мотать.
К пруду нельзя. Дал слово один не ходить. Уж если мужчина дал слово, нечего крутить. Никто не увидит? А совесть на что? Так под ложечкой сосать начнет, что и места себе не найдешь.
Игорь завертелся на левой ноге в одну сторону восемь раз, в другую двенадцать, такое у него правило было, и пошел в свою воздушную спальню.
По узкой лестнице флигеля, где жила экономка с птичницей, надо было пробраться на чердак. Вдоль чердака среди пыльного хлама, в котором Игорь так любил копаться, шла дорога на крышу, через затянутое паутиной крайнее окошко. Стать на сундучок — раз! — подтянуться на мускулах — два! — и ты на крыше, только ступай осторожно, чтобы грохот железных листов не разбудил никого во флигеле.
На покатом скате между уютной старой трубой и оконным выступом стояла плетеная кушетка-инвалид. Игорь сам ее еще вчера после обеда сквозь окно протиснул, как она ни упиралась. Тростниковые раненые ноги перевязал бечевкой, а вместо четвертой, недостающей, подставил чурбашку. И чтоб кушетка не скользила вниз — долго ли загреметь со своей постелью о кирпичи мощеного палисадника! — мальчик сквозь камышовое сиденье продел проволоку и крепко привязал его к трубе. «Стой и не рыпайся», — как говорила птичница корове, когда принималась ее доить.