После первых радостных восклицаний (те, кто знал Амори, приветствовали также его, и не менее сердечно) обоих пригласили к столу. Мать, быстро справившись со своим волнением, как это умеют делать только люди труда, принялась хлопотать, чтобы накормить их ужином.
Пьер Гюгенен слышал, как служанка шепнула ей:
«Не беспокойтесь, хозяйка, идите укладывайте ребенка, я подам им все, что нужно», на что та ответила: «Нет, детей уложи ты, а я сделаю здесь все сама».
И, поцеловав своих малюток, она принялась угощать Коринфца с усердием, в котором чувствовалось нечто большее, чем обычное радушие хозяйки. Она потчевала и Гюгенена с тем хлебосольством, обходительностью и домовитостью, которые снискали ей среди подмастерьев славу образцовой Матери. Но словно какая-то непреодолимая сила заставляла ее то и дело возвращаться к месту, где сидел Коринфец. Она не смотрела на Амори, даже не прикасалась к нему, когда склонялась над ним, подавая ему какое-нибудь блюдо, но заранее угадывала каждое его желание и терзалась, видя, что он даже куска не в силах проглотить.
— Дорогие мои друзья подмастерья, — сказал Лионец Благонравный, наполняя свой стакан, — я пью за здоровье Вильпрё Чертежника и Коринфца из Нанта: пью за обоих сразу, ибо имена их нераздельны, как нераздельны их сердца. Они братья по обществу, и дружба их подобна той, которую питал наш поэт Нантец Выручатель к возлюбленному своему Першерону. — И он затянул низким голосом первые строки песни поэта-столяра:
— Неплохо сказано, да плохо спето, — заметил Бордосец Чистое Сердце.
— Как так плохо спето? — возмутился Лионец Благонравный. — Ну-ка, послушайте, я спою другое:
Плохо, говорю вам, плохо, просто никуда не годится, — сказал Чистое Сердце. — Кто поет не к месту, всегда поет скверно! — И, призывая певца к порядку, он незаметно глазами показал ему на Мать.
— Да пусть себе поет, — мягко сказала Савиньена, — не лишайте его удовольствия; это пустяки, ведь поет-то он про дружбу…
— Когда этак начнешь, потом уже не остановиться, — заметил Чистое Сердце, — и раз мы договорились без повода здесь не петь…
— Значит, петь и не будем, — подхватил Благонравный. — Что верно, то верно, это я оплошал. Спасибо, брат, за науку. Ну а выпить-то за друзей глоточек, а то и два-три, все-таки можно?
— Не больше трех, только чтобы утолить жажду, — сказал Марселец Светлая Голова. — Ведь так мы договорились? Нельзя нам здесь шуметь. Что, если кто из деворанов услышит шум в доме нашей Матери, только что похоронившей мужа? Да и кто из нас позволил бы себе огорчить ее, нашу Савиньену, всегда такую спокойную, домовитую, честную, добрую да красивую?
— Вот за нее-то я и выпью второй глоток, — вскричал Лионец Благонравный, — а вы что же это не пьете, земляк?[39] — прибавил он, заметив, как дрожит стакан в протянутой руке Амори. — Да уж не лихорадка ли у вас?
— Молчите, — прошептал Морвандец Бесстрашный на ухо соседу, — этот земляк в прежние времена приударивал за Матерью, только женщина она честная и слушать ничего не стала…
— Еще бы! — сказал Благонравный. — Но что ни говори, малый он красивый — просто кровь с молоком, волосы русые, а подбородок — что твой персик, да и вообще парень сильный да ладный. Говорят, у него еще и большой талант в придачу?
— Может, даже больший, чем у Чертежника. Во всяком случае, не меньший. А только они друг другу не соперники — ни в работе, ни в любви.
— Тише, — шепнул сидевший рядом и слышавший весь разговор Марселец Светлая Голова, — вон идет старейшина, не дай бог услышит что-нибудь неуважительное насчет Матери, тут уж добра не жди.
— А ничего неуважительного никто о ней и не говорит, дорогой земляк, — ответил на это Морвандец Бесстрашный.
В комнату вошел старейшина, и Пьер, узнав в нем Романе Надежного Друга, поднялся ему навстречу; вдвоем они вышли в соседнюю комнату, чтобы обменяться положенными приветствиями, ибо, будучи оба старейшинами, могли держаться друг с другом как равные. Впрочем, у Пьера звание это было теперь лишь почетным. Срок полномочий старейшины длится всего полгода, к тому же двое старейшин не могут одновременно пользоваться своей властью в одном и том же городе, так что здесь, в Блуа, Пьер обязан был подчиняться Романе Надежному Другу, как и любой другой подмастерье.
38
Эти стихи, как и следующие за ними, Жорж Санд заимствовала из книги А. Пердигье «О компаньонаже», где автором их действительно называется поэт-ремесленник Дебуа, по прозванию Нантец Выручатель.(Примеч. коммент.).
39
Каменщики, независимо от того, к какому они принадлежат союзу, называют друг друга товарищами, подмастерья всех других ремесел — земляками.