— Кто бы это мог быть? — сказал старейшина, поднимаясь со своего места. — Никто из наших не станет так дерзко стучать.
— А кто бы ни был, давайте отопрем, — закричали некоторые, — и проучим его, чтобы другой раз был поучтивее!
— Не отпирайте, — закричала служанка, выглянув из окошка верхнего этажа, — там кто-то чужой! Они с оружием, у них недоброе на уме!
— Это плотники отца Субиза, — сказал один из подмастерьев, посмотрев в замочную скважину, — давайте откроем. Должно быть, это выборные для переговоров.
— Нет, нет, не надо, — заплакала маленькая Манетта, — там страшные дяди с усами, это разбойники! — И она бросилась в объятия Матери, которая побледнела и, сама не замечая, прижалась к спинке стула, на котором сидел Коринфец.
— Откройте! Нужно открыть! — зашумели подмастерья. — Если это враги, они узнают, с кем имеют дело.
— Погодите, — произнес старейшина, — давайте сходим сначала за посохами, мало ли что может случиться.
Удары прекратились, но теперь за дверью раздались угрожающие голоса. Послышались слова злобной песенки, сочиненной еще в шестнадцатом веке:
Все подмастерья с шумом повскакали со своих мест — одни бросились за орудиями защиты, другие устремились к двери, которую кто-то пытался теперь высадить. Однако, прежде чем они успели что-либо предпринять, зазвенели разбиваемые стекла, дверь с грохотом разлетелась и в корчму с угрожающими криками ворвались плотники.
Трудно описать последовавшую затем сцену смятения и ярости. Каждый пускал в ход то, что попадалось под руку. Защищаясь от страшных, обитых железом посохов деворанов и сабель, которыми дрались солдаты местного гарнизона, присоединившиеся к плотникам после попойки, гаво швыряли прямо в лицо осаждающим осколки разбитых бутылок, опрокидывали им под ноги столы, кололи вертелами, как пиками. Кто-то даже ухитрился таким вертелом пригвоздить противника к стене. Они были вынуждены к этому; они защищались упорно, и драка была кровавой. Сначала Пьер Гюгенен бросился было между дерущимися, надеясь уговорить их и помешать резне. Однако его тут же грубо отбросили в сторону, и ему ничего не оставалось как защищать собственную жизнь и жизнь товарищей. Между тем Савиньена стремглав бросилась в свою комнату и через мгновение выбежала оттуда, унося в объятиях обоих своих детей; с быстротой пантеры взбежав вверх по лестнице, она втолкнула их на чердак, указала внутренний ход, по которому они должны были сами пробраться в ригу, чтобы спрятаться там, затем вновь сбежала вниз, в корчму, и, полная негодования, мужества, отчаяния, устремилась в самую середину схватки, надеясь, что вид женщины укротит бешенство дерущихся подмастерьев. Однако те ничего и никого не видели, продолжая наносить удары направо и налево. Один такой удар, вероятно вовсе не ей предназначенный, настиг Савиньену, и она, обливаясь кровью, упала на руки подхватившего ее Коринфца. До этой минуты растерявшийся юноша только оборонялся. Впервые был он свидетелем подобного побоища, и его охватило такое отвращение, что он готов был, кажется, лучше дать убить себя, чем принять в нем участие. Но, увидев залитую кровью Савиньену, он пришел в настоящее неистовство и, подобно Тассову Ринальдо[48], тут же доказал, что обладает не только женственной красотой, но также силой и бесстрашием героя. Безумец, осмелившийся пролить несколько капель священной крови Матери, заплатил за это сполна. Сокрушительный удар рассек ему лицо и раскроил череп. Он рухнул наземь, чтобы больше уже не встать.
Этот ужасающий акт возмездия привлек к Амори внимание деворанов. До этой минуты, то ли из жалости, то ли не желая связываться с юнцом, его, казалось, щадили. Теперь все взгляды устремились к нему. С окровавленными руками и сверкающим взором стоял он между потерявшей сознание Савиньеной и поверженным врагом. Воинственный крик разом вырвался из всех грудей, двадцать рук поднялись одновременно, чтобы прикончить его. Пьер едва успел броситься к нему, чтобы заслонить его своим телом. Удары теперь сыпались на обоих, и они неминуемо погибли бы в этой неравной схватке, когда бы в дом неожиданно не ворвалась привлеченная шумом городская стража, которой с великим трудом удалось разнять дерущихся. Несмотря на то, что он потерял немало крови, Пьер все же не ослабел и сохранил присутствие духа. Он отнес бесчувственную Савиньену в ее комнату и положил там на кровать; Коринфца, который последовал за ним туда, он уговорил спрятаться на то время, пока в городе идут аресты, отвел его в ригу и заставил зарыться в соломе; он отнес оцепеневших от страха детей к матери, после чего поспешил обратно в корчму, надеясь, что ему еще удастся помочь нескольким своим товарищам скрыться. Наиболее рьяных драчунов уже схватили и повели в тюрьму, остальные успели разбежаться кто куда, пока их противники продолжали оказывать сопротивление страже.
Сначала у Пьера мелькнула мысль отдаться в руки властей, чтобы пойти вместе с арестованными и засвидетельствовать их невиновность в этом побоище. Однако, увидев, что корчма полна стражников, что кругом раненые и убитые, он подумал о Савиньене, которой в эту страшную минуту придется остаться здесь одной, и, отказавшись от своего намерения, не стал показываться до тех пор, пока не ушли стражники, унося мертвых и уводя арестованных — кого в больницу, кого в тюрьму. Тогда он приказал служанке смыть следы крови, которой был залит пол, а сам побежал искать врача для Савиньены. Но это оказалось не так просто: в городе в тот день было столько раненых, нуждавшихся в помощи и уходе, что все лекари были нарасхват. Крайне встревоженный, он поспешил вернуться — и застал Савиньену уже на ногах. Словно истая библейская жена, она успела уже промыть и перевязать свою рану, которая, к счастью, была неглубока и лишь грозила оставить небольшой след на ее чистом, высоком лбу; она успокоила и уложила детей и теперь вместе со служанкой наводила в доме порядок, тот священный порядок, который является предметом всех помыслов и забот, целью и смыслом жизни для женщины из народа, не знающей ни праздности, ни развлечений. Сердце ее разрывалось от жестокой тревоги — она не знала, что сталось с Коринфцем и кто из подмастерьев погиб. Она думала о суровых карах, которые безжалостный закон обрушит теперь на всех — в том числе, быть может, и на невинных. И, вся изнемогая от этой тревоги, с сжимающимся сердцем, бледная словно смерть, но без единой слезинки на глазах, без единого стона, работала она среди ночи, дрожащими руками собирая по дому разбросанные обломки разоренного своего гнезда, своего оскверненного очага.
Увидев вернувшегося Пьера Гюгенена, она не нашла в себе мужества расспрашивать его. Она только улыбнулась ему, и он прочел в этой улыбке, что, несмотря на все обрушившиеся на нее несчастья, она все же счастлива, что друг ее цел и невредим. Пьер схватил ее за руку, и они устремились к риге, где был заперт Коринфец. Обреченный на вынужденное уединение, юноша был безутешен и предавался самому бурному отчаянию; сначала он сделал несколько попыток выбраться оттуда, чтобы узнать, что с его товарищами, а главное — с Савиньеной; однако он так ослабел от волнения, так устал, что не в силах был справиться с дверью риги, которую Пьер, не надеясь на его благоразумие, предусмотрительно загородил снаружи. Он был до того измучен, что чуть не потерял сознание от радости, увидев и возлюбленную и друга целыми и невредимыми. Пьер и Савиньена осмотрели и перевязали его раны, оказавшиеся довольно серьезными. Затем с помощью тюфяков и одеял они соорудили ему в углу риги постель, которую со всех сторон обложили вязанками соломы, устроив, таким образом, нечто вроде комнатки. Коринфца необходимо было надежно спрятать: он был одним из наиболее скомпрометированных в этом деле, а Пьер и Савиньена не слишком рассчитывали на то, что правосудие станет разбираться, кто в этой драке защищался, а кто был зачинщиком. Когда все необходимое было сделано, Пьер почувствовал, что силы покидают его. Что до Савиньены, то у нее достало еще сил позаботиться и о нем. Но Пьер был не только ранен, не только измучен телом — он был совершенно разбит нравственно. Еще бы! Чего только не пришлось выстрадать за сегодняшний день этой чувствительной натуре, столь упорно устремляющейся к высоким идеалам и то и дело сталкиваемой вниз, к грубой действительности. Когда Пьер остался один, его охватило отчаяние. Ему припомнились удары, которые он вынужден был наносить сегодня во время схватки. Мучительные видения, рожденные бессонницей и лихорадкой, вереницей проносились перед его глазами, и, ломая руки от душевной боли, он возжелал смерти. Сморивший его наконец сон прервал эти мучения, погрузив его в тяжелое, почти летаргическое состояние, которое длилось с этого рассветного часа до позднего вечера.
48