Полина вошла, неся мешочек серебряных монет и ящичек лекарств. Она ответила, смеясь:
— Полно, Вероника! Подметешь лишний раз, только и всего… И потом на дворе такой ливень, наверняка он отмыл этих бедных малышей.
И вправду, у вошедших были розовые мордочки, вымытые дождем. Но они так промокли, что с лохмотьев лилась вода, и на плитках пола образовались лужи. Дурное настроение служанки особенно усилилось, когда барышня приказала ей подбросить в печку охапку хвороста, чтобы обсушить немного ребят. Подвинули скамью к печке. Вскоре на нее уселась рядышком, зябко прижавшись друг к другу, бойкая детвора, пожирая глазами все, что лежало на кухне, — начатые бутылки, остатки мяса, пучок моркови, брошенный на чурбан.
— Ну виданное ли дело! — продолжала ворчать Вероника. — Здоровенные парни и девки, пора бы уж самим зарабатывать на хлеб!.. Что ж, валяйте, они не прочь, чтобы вы возились с ними, как с сосунками, и до двадцати лет, коли вам так хочется!
Полина вынуждена была прикрикнуть на нее:
— Ну перестань! Хоть они и выросли, а есть им все-таки надо.
Полина села за стол, разложив перед собой деньги и продукты, и только собралась вызвать кого-то из ребят, как вдруг Лазар, стоявший подле нее, воскликнул, увидев в толпе сына Утлара:
— Я запретил тебе приходить, лодырь!.. Неужто твоим родителям не стыдно посылать тебя за милостыней, ведь у них еще есть средства на жизнь, а многие умирают от голода.
Сын Утлара, худой, чересчур долговязый для своих пятнадцати лет мальчишка, с печальным и испуганным выражением лица, начал хныкать:
— Они бьют меня, если я отказываюсь идти… Она отхлестала меня веревкой, а отец выгнал на улицу.
Он подвернул рукав и показал лиловый синяк от удара веревкой с узлом на конце. Прежде мачеха была у них служанкой, а потом его отец женился на ней, и она нещадно била парня. После разорения Утлары стали еще более скупыми и жестокими. Теперь они жили в клоаке и вымещали свою злобу на мальчике.
— Положи ему на локоть компресс из арники, — мягко сказала Полина Лазару.
Потом она дала мальчику монету в сто су.
— На, возьми, и предупреди их, что, если в следующую субботу у тебя будут следы от побоев, ты не получишь ни гроша.
Другие ребята, сидевшие на скамье, развеселились, огонь согревал им спину, они посмеивались и подталкивали друг друга локтями в бок. От их одежды шел пар, тяжелые капли воды стекали с босых ног. Один мальчишка, еще совсем малыш, украл морковку и украдкой грыз ее.
— Кюш, встань, — сказала Полина. — Ты передал матери, что я постараюсь поместить ее в больницу для хроников в Байе?
Мать Кюша, эта несчастная, брошенная женщина, которая стала проституткой и валялась с кем попало во всех канавах за три су или кусочек сала, в июле сломала себе ногу. Она сильно хромала, но ее отталкивающая внешность и искалеченная нога не лишили ее старых клиентов.
— Да, я ей говорил, — ответил мальчишка хриплым голосом. — Она не хочет.
Кюш стал коренастым малым, ему шел уже семнадцатый год. Он неуклюже стоял, опустив руки и переминаясь с ноги на ногу.
— Как это не хочет? — воскликнул Лазар. — Ты тоже не хочешь работать, ведь я велел тебе прийти на неделе вскопать грядки и еще по сей день жду тебя.
Мальчишка по прежнему переминался с ноги на ногу.
— У меня времени не было.
Видя, что Лазар вот-вот выйдет из себя, Полина вмешалась:
— Садись, поговорим потом. Подумай хорошенько, не то и я рассержусь.
Пришла очередь маленькой Гонен. Ей уже исполнилось тринадцать лет. Она по-прежнему была хорошенькой, розовое личико обрамляли растрепанные белокурые волосы. Не ожидая вопросов, она стала трещать без умолку, выбалтывая семейные тайны со всеми подробностями. Она рассказала, что у отца отнялись руки и язык, он уже только мычит, как скотина. Дядя Кюш, бывший матрос, который бросил жену, теперь обосновался у них, восседает за столом и спит с матерью на кровати; нынче утром он набросился на старика и хотел прикончить его.
— Мать тоже избивает больного. По ночам она встает в одной рубашке и вместе с Кюшем выливает на отца целые горшки холодной воды, потому что он громко стонет и мешает им спать… Видели бы вы, барышня, до чего они его довели! Он совсем голый, ему нужно белье, ведь у него пролежни…
— Ладно, замолчи! — сказал Лазар, прерывая ее, между тем как Полина, разжалобившись, послала Веронику за двумя простынями.
Лазар находил, что эта девчонка чересчур разбитная для своих лет. Он был уверен, что, хотя ей иногда и перепадают оплеухи, она тоже грубо обращается с отцом, а уж все, что ей здесь дают, — деньги, мясо, белье, разумеется, достается не калеке, а идет на выпивку матери и ее любовнику. Он резко спросил:
— Что ты делала позавчера в лодке Утлара с мужчиной и почему он убежал при виде меня?
Она натянуто рассмеялась.
— Какой же это мужчина? Это был он, — ответила она, кивая на мальчишку Кюша. — Он толкал меня сзади.
Лазар снова прервал ее.
— Да, да, я все прекрасно видел, ты задрала свои юбки на голову. Рановато начинаешь, в тринадцать лет!
Полина положила ему руку на плечо: все дети, даже малыши, прислушивались, широко раскрыв блестящие озорные глаза, в которых отражались ранние пороки. Как приостановить это растление в среде, где самки, самцы и их детеныши развращают друг друга. Передав девочке две простыни и литр вина, Полина с минуту шептала ей что-то на ухо, стараясь застращать ее последствиями, к которым приведут эти мерзости, уверяя, что она заболеет и подурнеет еще до того, как станет настоящей женщиной. Это был единственный способ воздействовать на нее.
Лазар, чтобы ускорить раздачу, которая надоела ему и даже под конец стала раздражать, подозвал дочь Пруана.
— Вчера вечером твой отец и мать снова напились… А ты, говорят, даже была пьянее их.
— О нет, сударь, у меня болела голова.
Лазар поставил перед ней тарелку, на которой были разложены фрикадельки из сырого мяса.
— Ешь!
С наступлением половой зрелости ее снова мучила золотуха и нервное расстройство. Болезнь еще усилилась от алкоголя, с тех пор как она начала пьянствовать вместе с родителями. Проглотив три фрикадельки, девочка нахмурилась, и на губах ее появилась гримаса отвращения.
— Хватит с меня, больше не могу.
Полина взяла бутылку.
— Это тебе полезно, — сказала она. — Если ты не съешь мясо, то не получишь хинной настойки.
Глядя сверкающими глазами на полный стакан, девочка преодолела свое отвращение и все съела, потом выпила настойку, опрокинув стакан ловким движением заправского пьяницы. Но она не уходила, умоляя барышню дать ей бутылку с собой, говоря, что ей очень трудно являться сюда ежедневно. Она будет спать с бутылкой, спрячет ее под юбками, и ни мать, ни отец не смогут ее найти. Полина отказала наотрез.
— Ты сама выпьешь ее прежде, чем успеешь дойти до берега, — сказал Лазар. — Теперь с тобой нужно держать ухо востро, маленькая пьянчужка!
Скамейка постепенно пустела, дети вставали один за другим, чтобы взять деньги, хлеб или мясо. Некоторые, получив свою долю, хотели еще погреться у огня; но Вероника, увидев, что пучок моркови наполовину съеден, безжалостно выставляла их под дождь. Слыханное ль дело? Слопали морковь прямо с землей! Вскоре остался только Кюш, который сидел с хмурым видом в ожидании нравоучения. Полина позвала его, долго вполголоса говорила с ним и под конец все-таки дала ему хлеба и сто су, как обычно; он ушел своей вихляющей походкой с видом злого и упрямого зверька, пообещав, что придет работать, но твердо решив ничего не делать.
Служанка вздохнула было с облегчением, но тут же воскликнула:
— Стало быть, не все убрались? Вон еще одна, там в углу.
То была маленькая Турмаль, ублюдок, бродяжка с большой дороги, которая в свои десять лет казалась карлицей. Только ее наглость возрастала с годами, она становилась все озлобленнее, все назойливее; с пеленок обученная попрошайничать, она была похожа на маленьких уродцев, которых делают бескостными для цирковых номеров. Она сидела на корточках, между буфетом и печкой, забившись в самый угол, словно боясь, чтобы ее не уличили в чем-нибудь дурном. Это показалось подозрительным.
— Что ты здесь делаешь? — спросила Полина.