Знаком она велела им спуститься вниз и только в коридоре заговорила:
— Предстоят тяжелые роды. Моя обязанность предупредить родных.
Лазар побледнел, словно холодное дыхание коснулось его лица. Он пробормотал:
— В чем дело?
— Ребенок идет левым плечом, насколько мне удалось разглядеть, я даже боюсь, что первой выпадет ручка.
— Что же из этого? — спросила Полина.
— В таких случаях необходимо присутствие врача… Я не могу отвечать за исход родов, особенно преждевременных.
Наступило молчание. Тут отчаявшийся Лазар возмутился. Где же ему найти врача поздней ночью? Жена может двадцать раз умереть, пока он привезет доктора из Арроманша…
— Я не считаю, что это произойдет так скоро, — твердила акушерка. — Поезжайте сейчас же. Больше я ничем не могу помочь.
Полина попросила ее что-нибудь предпринять, облегчить по крайней мере страдания несчастной, громкие стоны которой продолжали оглашать дом, но акушерка решительно заявила:
— Нет, это мне запрещено… Другая женщина, там, в деревне, умерла. Я не хочу, чтобы и эта скончалась у меня на руках.
В это время из столовой донесся жалобный голос Шанто:
— Ну как там? Зайдите ко мне!.. Я ничего не знаю. Прошла целая вечность. Я жду новостей.
Они вошли. После прерванного обеда о Шанто совсем забыли. Он сидел за столом, крутил большие пальцы и терпеливо ждал, так как привык к длительному одиночеству и неподвижности. Эта новая беда, всполошившая весь дом, огорчала его; ему даже не хотелось есть, и он сидел, устремив глаза на полную тарелку.
— Значит, не все благополучно? — прошептал он.
Лазар раздраженно пожал плечами. Г-жа Булан, сохранявшая полное самообладание, посоветовала ему не терять времени.
— Возьмите двуколку. Лошадь едва плетется. Но двух, двух с половиной часов вам хватит, чтобы обернуться… А я буду начеку.
Сразу решившись, Лазар бросился во двор, хотя и не был уверен, что по возвращении застанет жену в живых. Слышно было, как он бранился и подстегивал лошадь и как двуколка с грохотом выехала со двора.
— Что случилось? — снова спросил Шанто, но никто ему не ответил.
Акушерка поднялась наверх, Полина последовала за ней, сказав дяде, что бедняжке Луизе придется сильно помучиться. Она предложила ему лечь, но он заупрямился, отказался наотрез, заявив, что будет сидеть и ждать. А если его станет клонить ко сну, он прекрасно поспит и в кресле, как днем. Но едва он остался один, ворвалась Вероника с погасшим фонарем в руках. Она была в бешенстве. За последние два года она ни разу не произносила залпом такого количества слов.
— Надо было предупредить, что они приедут другой дорогой! А я, дуреха, все канавы обшарила, до самого Вершмона дошла! Еще там ждала добрых полчаса посреди дороги.
Шанто уставился на нее своими круглыми глазами.
— Ну конечно, вы и не могли встретиться!
— А потом возвращаюсь, вижу господин Лазар несется как угорелый в какой-то дрянной повозке… Я кричу, что его ждут, а он еще пуще нахлестывает лошадь, едва не задавил!.. Нет, с меня довольно таких поручений, ничего я в них не смыслю! Вдобавок и фонарь погас.
И она стала торопить хозяина, требуя, чтобы он поел и дал ей возможность убрать со стола. Нет, он совсем не голоден, впрочем, пожалуй, он съест кусочек холодной телятины, чтобы отвлечься. Теперь Шанто негодовал, что аббат не пришел его проведать. Зачем было обещать, если не можешь сдержать слова? Право, на священников забавно смотреть, когда женщины рожают. Шанто стало смешно, и, развеселившись, он поужинал в полном одиночестве.
— Ну-ка, сударь, побыстрее, — твердила Вероника. — Скоро час ночи, не оставлять же посуду до завтра… Вот проклятый дом, все здесь шиворот-навыворот!
Госпожа Булан завладела комнатой, она рылась в ящиках, отдавала приказания. Прежде всего она велела затопить камин, так как ей показалось, что в комнате сыровато. Затем заявила, будто кровать Луизы не годится, — слишком низкая, слишком мягкая; Полина сказала, что на чердаке есть старая раскладная койка, и послала за ней Веронику; койку поставили перед камином, положив на нее доску, а поверх жесткий матрац. Акушерке понадобилось много белья, одну простыню она сложила вчетверо, чтобы предохранить матрац, затем потребовала еще простыни, салфетки, тряпки и развесила все на стульях, перед камином, чтобы согреть. Вскоре комната, наполненная бельем, перегороженная кроватью, стала походить на лазарет, сооруженный на скорую руку, перед боем.
Теперь акушерка болтала без умолку; тоном, не допускающим возражения, она увещевала Луизу, словно могла заговорить боль. Полина шепотом попросила ее не упоминать о докторе.
— Все обойдется, милая дама. Лучше бы вы легли; но если вам не хочется, ходите себе на здоровье, только обопритесь на меня… Мне не раз доводилось принимать восьмимесячных, и ребята бывали даже крупнее нормальных… Нет, нет, это не так больно, как вам кажется. Потерпите немного, и мы вас освободим в два счета!
Луиза не успокаивалась. В криках ее звучал ужас, отчаяние. Она хваталась за мебель; иногда лепетала бессвязные слова, походившие на бред. Акушерка, желая успокоить Полину, вполголоса объясняла ей, что иной раз боли от раскрытия шейки матки бывают сильнее, чем родовые. При первых родах это может длиться два дня. Но акушерка больше всего боялась, что воды отойдут до прихода врача; тогда операция будет сопряжена с риском.
— Нет больше сил, — повторяла Луиза, задыхаясь, — нет больше сил… Я умираю.
Госпожа Булан решила дать ей двадцать капель опия на полстакана воды. Затем она попыталась сделать растирание поясницы. Силы бедной женщины иссякали, она становилась все послушнее и уже не требовала, чтобы кузина и служанка выходили из комнаты, а только прикрывала свою наготу пеньюаром, судорожно придерживая его края. Но передышка, вызванная массажем, длилась недолго. Опять начались сильные схватки.
— Подождем, — твердо сказала г-жа Булан. — Больше я ничего не могу сделать. Теперь предоставим действовать природе.
Она даже подумывала, не применить ли хлороформ, хотя, как представительница старой школы, относилась к нему отрицательно. По ее словам, роженицы мрут, как мухи на руках врачей, применяющих этот наркоз. Без болей нельзя, никогда усыпленная женщина не сможет так хорошо тужиться, как бодрствующая.
Полина слышала обратное. Она не возражала акушерке, но очень страдала, видя, до чего изменилась Луиза: из прелестной хрупкой блондинки она превратилась в жалкое, страшное существо. В сердце Полины нарастал гневный протест против родовых мук, потребность облегчить страдания, ей хотелось бороться с болью, как с лютым врагом, и победить ее, только бы знать, как это сделать.
Наступила глубокая ночь, было уже около двух часов. Несколько раз Луиза спрашивала о Лазаре. Ей лгали, говоря, что он внизу и так подавлен, что боится расстроить ее своим видом. Впрочем, Луиза уже не отдавала себе отчета во времени: часы текли, и каждая минута казалась ей вечностью. В своем смятении она ощущала лишь одно: этому никогда не будет конца и все окружающие желают ей зла. Они не хотят ее освободить от бремени, и она сердилась на акушерку, на Полину, на Веронику, обвиняя их в том, что они не умеют ей помочь.
Госпожа Булан молчала. Она украдкой поглядывала на часы, хотя врача ждали только минут через сорок; ей было хорошо известно, как плетется ее кляча. Скоро шейка матки раскроется и пойдут воды; она убедила молодую женщину лечь. Потом сказала ей:
— Не пугайтесь, если почувствуете, что под вами мокро… И не шевелитесь, пожалуйста! Теперь лучше не торопиться.
Несколько секунд Луиза лежала неподвижно, ей приходилось делать невероятные усилия, чтобы не метаться от нестерпимых болей; схватки участились, и вскоре несчастная уже не в силах была терпеть, в порыве отчаяния, охватившем все ее существо, она вскочила со складной кровати. В ту самую минуту, когда ноги ее коснулись ковра, послышалось глухое булькание, словно лопнул пузырь, ноги ее намокли, и два больших пятна появились на пеньюаре.
— Так я и знала! — сказала акушерка, выругавшись сквозь зубы.
Хотя Луиза и была предупреждена, она застыла на месте, дрожа всем телом при виде этого потока отходящих вод; ей казалось, что пеньюар и ковер залиты кровью, но пятна были бесцветные, поток вдруг прекратился, и она успокоилась. Ее тут же уложили снова. Внезапно она почувствовала такой покой, такое неожиданное блаженство, что стала говорить весело, с торжеством: