— Вот это меня и мучило. Теперь уже совсем не больно, все прошло… Ведь я знала, что не могу родить на восьмом месяце. Это случится через месяц… Никто из вас ничего не понимает, ни ты, Полина, ни вы, госпожа Булан.
Акушерка только качала головой, не желая омрачать эту минутную передышку, она не сказала роженице, что самые сильные боли, когда идет ребенок, еще впереди. Она только тихонько попросила Полину стать по другую сторону кровати, чтобы не дать роженице упасть, если та начнет метаться. Но когда боли возобновились, Луиза уже не делала попыток вскочить, она лишилась и воли и сил. Как только снова начались схватки, кожа ее приобрела серый, свинцовый оттенок, на лице отразилось отчаяние. Она перестала говорить, терпела эту бесконечную пытку, уже не рассчитывая на чью-либо помощь, чувствуя себя такой покинутой, такой несчастной, что ей хотелось умереть. Это уже были не прежние схватки, от которых на протяжении двадцати четырех часов разрывались внутренности, а мучительные потуги, в которых участвовало все ее существо, она не могла сдержать их, даже напрягала мышцы из-за непреодолимой потребности освободиться от бремени. Боли начинались с боков, спускались к пояснице, достигали паха, непрерывно расширяя родовой канал. Каждая мышца живота сокращалась и выпрямлялась, как пружина, напрягая бедра. Работали даже мышцы ягодиц и ног. Иногда казалось, что Луизу вот-вот сорвет с матраца. Она не переставала дрожать, волны боли сотрясали ее от поясницы до колен, они шли одна за другой, и тело роженицы напрягалось все мучительней.
— Бог мой, да этому конца не будет! — прошептала Полина.
Видя страдания Луизы, она лишилась привычного спокойствия и мужества. При каждом стоне запыхавшейся роженицы Полина тоже делала воображаемое усилие, словно помогая ей. Глухие крики становились все громче, переходили в стоны, в них слышались усталость и бессильная ярость, ожесточенное «ух!» дровосека, который в течение многих часов ударяет топором по одному и тому же суку, и все напрасно: ему даже не удается рассечь кору.
В редкие минуты покоя между приступами Луиза жаловалась на нестерпимую жажду. В горле у нее пересыхало, она судорожно глотала воздух, словно задыхалась.
— Я умираю, дайте пить!
Она выпивала глоток слабого липового чая, который Вероника держала на огне. Но зачастую стоило Полине поднести чашку к губам Луизы, как приступ возобновлялся, руки ее начинали дрожать, запрокинутое лицо становилось пунцовым, шея покрывалась капельками пота, мышцы напрягались.
Кроме того, начались судороги. Поминутно она порывалась встать, опять появились ложные позывы, которые мучали ее. Акушерка удерживала роженицу изо всех сил.
— Лежите спокойно. Это просто потуги… Уж не воображаете ли вы, что, если вскочите попусту, вам полегчает… и вы ускорите этим дело?
Когда пробило три, акушерка перестала скрывать от Полины свои опасения. Появились тревожные симптомы: у роженицы начинался постепенный упадок сил. Можно было подумать, что ей стало легче, она уже не так громко кричала. На самом деле Луиза была утомлена до предела, и возникло опасение, что работа мышц может прекратиться. Она изнемогала от непрерывной боли, каждая минута промедления угрожала ее жизни. Снова начался бред, Луиза лишилась сознания. Г-жа Булан воспользовалась этим, чтобы лучше рассмотреть, в каком положении находится ребенок.
— Этого-то я и боялась, — тихо сказала она. — Почему их до сих пор нет? Неужто лошадь сломала ногу?
— Нужно что-то делать, нельзя допустить, чтобы эта несчастная умерла, — умоляла Полина.
Акушерка вспыхнула:
— Уж не думаете ли вы, что мне весело!.. Если я попытаюсь сама повернуть ребенка и это плохо кончится, неприятностей не оберешься… Ведь с нами не церемонятся!
Когда Луиза пришла в сознание, она стала жаловаться, уверяя, что ей что-то мешает.
— Проходит ручка, — продолжала г-жа Булан шепотом. — Она уже совсем освободилась… Но плечо не пройдет.
В половине четвертого, видя, что положение становится критическим, она решилась было действовать сама, но тут пришла Вероника и, вызвав Полину, сообщила ей, что приехал доктор. Служанку оставили подле роженицы, а Полина и акушерка спустились вниз. Лазар стоял посреди двора, осыпая проклятиями лошадь; узнав, что жена еще жива, он обрадовался и сразу успокоился. Доктор уже поднимался по ступенькам крыльца, задавая короткие вопросы г-же Булан.
— Ваше внезапное появление испугает ее, — сказала ему Полина на лестнице. — Теперь, когда вы уже здесь, нужно ее предупредить.
— Действуйте быстро, — ответил он.
Полина одна вошла к роженице, остальные остались за дверью.
— Дорогая, — сказала она, — представь, у доктора, после того как он вчера тебя видел, возникли какие-то опасения, он только что приехал… Придется тебе принять его. Ведь этому конца не видно.
Казалось, Луиза даже не слышит ее слов. Она в отчаянии металась по кровати и наконец пробормотала:
— Господи, делайте что хотите! Разве я что-нибудь понимаю? Меня уже нет!
Доктор вошел. Акушерка предложила Лазару и Полине спуститься вниз: потом она расскажет им все, позовет, если понадобится помощь. Молча они удалились. Внизу, в столовой, Шанто спал, по-прежнему сидя за неубранным столом. Видимо, сон застиг его вовремя ужина, который он нарочно растягивал, чтобы отвлечься, так как на краю тарелки с остатками телятины еще лежала вилка. Полина, войдя, прикрутила фитиль лампы, которая коптила и гасла.
— Не надо его будить, — прошептала она. — Зачем ему знать?
Она тихонько села на стул, а Лазар неподвижно стоял возле нее. Началось мучительное ожидание, ни он, ни она не произносили ни слова, нм даже не удавалось скрыть свое беспокойство, и, когда взгляды их встречались, оба отворачивались. Сверху не доносилось ни звука, Луиза стонала так тихо, что ничего не было слышно, тщетно они напрягали слух, но ощущали только лихорадочное биение крови в висках. Это напряженное трепетное молчание, эта гробовая тишина приводили их в ужас. Что там происходит? Почему их выгнали? Они предпочли бы слышать крики, видеть борьбу, какое-то проявление жизни. Минуты шли, а дом все больше погружался в это небытие. Наконец дверь отворилась и вошел доктор Казенов.
— Ну как? — спросил Лазар и сел наконец против Полины.
Доктор ответил не сразу. Коптящий свет лампы, этот призрачный свет долгих бдений, слабо освещал его загорелое, обветренное лицо, на котором при сильных волнениях бледнели только морщины. Но когда он заговорил, его надтреснутый голос изобличал внутреннюю борьбу.
— Я еще ничего не предпринял, — ответил он. — Не хочу что-либо делать, не посоветовавшись с вами.
И машинально он провел рукой по лбу, точно желая устранить препятствие, узел, который ему никак не удавалось распутать.
— Не нам это решать, — сказала Полина. — Мы отдаем ее всецело в ваши руки.
Врач покачал головой, словно какое-то назойливое воспоминание донимало его, он вспомнил нескольких негритянок, своих пациенток там, в колониях; у одной из них, рослой, здоровой девушки, ребенок тоже шел плечом, и она умерла, пока он пытался освободить ее от этого мешка мяса и костей. Для морских хирургов, работавших в сухопутных госпиталях лишь от случая к случаю, операции рожениц были единственно возможной практикой по акушерству. Правда, с той поры как он поселился в Арроманше, у него была большая практика, он приобрел сноровку и опыт, но этот трудный случай в семье друзей вызвал былые сомнения. Он дрожал, как новичок, боясь, что его старые руки уже недостаточно сильны.
— Я должен сказать вам все, — продолжал он. — Мне кажется, мать и ребенок обречены… Может, удастся спасти лишь одного из них…
Лазар и Полина вскочили в ужасе. Шанто проснулся от шума голосов, открыл мутные глаза и испуганно стал прислушиваться к разговору.
— Кого я должен спасти? — повторял врач, дрожа так же, как несчастные люди, которым он задавал этот вопрос. — Ребенка или мать?
— Кого? Бог мой! — воскликнул Лазар. — Разве я знаю? Разве я смею?