Тогда, не чувствуя никакой брезгливости к этому дряблому, едва обмытому личику, Полина приникла губами к маленькому безжизненному рту. Долго она дышала, соразмеряя свое дыхание с емкостью узеньких легких, в которые никак не хотел проникать воздух. Она стала задыхаться, пришлось сделать перерыв на несколько секунд. Кровь прилила к лицу Полины, в ушах стучало, голова кружилась. Но она не сдавалась и целых полчаса пыталась оживить его своим дыханием без всякого успеха: у нее оставалось лишь ощущение тления и смерти. Полина осторожно пробовала делать искусственное дыхание, нажимая на ребра ребенка кончиками пальцев, — все было тщетно. Другая уже давно отступила бы, решив, что оживить его невозможно. Но Полина делала это с отчаянным упорством матери, которая пытается завершить дитя, недоразвившееся в ее утробе. Она страстно хотела, чтобы он жил, и наконец почувствовала, как это жалкое тельце оживает, как маленький ротик слегка вздрогнул под ее губами.
Целый час длилась ожесточенная борьба. Полина изнемогала, она была одна в комнате, позабыв обо всем мире. Но едва заметный признак жизни, который почувствовали ее губы, вернул ей мужество. Не щадя сил, она продолжала растирать ребенка, непрерывно передавая ему свое дыхание. Это была властная потребность победить, дать жизнь. На какой-то миг Полине показалось, будто она ошиблась, губы младенца были опять неподвижны. Но вскоре она ощутила едва заметное подергивание. Постепенно воздух стал проникать в его легкие. Ребенок дышал. Он был воскрешен. Полина слышала, как размеренно бьется его сердце. Губы ее уже не отрывались от крохотного ротика, она делилась с ним жизнью. В этом чудесном возрождении оба они дышали одним медленным, длительным дыханием, которое передавалось от нее к нему, словно они были единым существом. Губы Полины были измазаны слюной и слизью, но охватившее ее счастье, сознание, что она спасла жизнь этому существу, было сильнее отвращения. Теперь она ощущала жаркое дыхание жизни, опьянявшее ее. Когда ребенок издал наконец слабый, жалобный писк, Полина упала перед креслом на пол, потрясенная до глубины души.
В камине высоко взвивались язычки пламени, наполняя комнату ярким светом. Полина сидела на полу перед ребенком, на которого она даже не успела взглянуть. Какой он тщедушный! Какое жалкое, едва сформировавшееся создание! В ней вспыхнул последний протест, вся ее здоровая натура восставала против несчастного ублюдка, которого Луиза родила Лазару. Она окинула горестным взглядом свои бедра, свой трепещущий девственный живот. В этом широком лоне она выносила бы здорового, крепкого сына. То было безграничное сожаление о неудавшейся жизни, о том, что она никогда не будет матерью, останется бесплодной. У Полины при виде новорожденного опять начался припадок, от которого она чуть не умерла в ночь свадьбы Лазара и Луизы. В то утро она проснулась окровавленная, залитая потоком своей бесполезной плодовитости. Теперь, после волнений этой страшной ночи, она почувствовала, как кровь льется из нее, подобно ненужной воде. Никогда она не станет матерью, пусть же вся кровь вытечет из ее тела, уйдет из нее, раз она не может сотворить жизнь. К чему эта зрелость, сильное тело, налитое жизненными соками, крепкий аромат расцветшей плоти. Она останется бесплодной, подобно заброшенному полю. Вместо жалкого, похожего на червяка недоноска, лежавшего в кресле, она видела крупного мальчугана, которого родила бы она, если бы вышла замуж за Лазара, и Полина не могла утешиться, она оплакивала ребенка, которого у нее никогда не будет.
Но несчастное создание продолжало кричать. Младенец стал барахтаться, и Полина испугалась, как бы он не упал. В ней снова пробудились любовь и жалость при виде этого уродливого, беспомощного существа. По крайней мере она облегчит ему жизнь, будет помогать ему расти с той же самоотверженностью, с какой помогала родиться. И, позабыв о себе, Полина продолжала заботиться о ребенке, ухаживать за ним, взяла его на руки, заливаясь слезами; то были слезы сожаления о несбывшемся материнстве и сострадания к человеческим горестям.
Госпоже Булан сообщили, что новорожденный жив, и она прибежала помочь выкупать его. Сперва они укутали ребенка в теплую простыню, потом запеленали и уложили на кровать в ожидании, пока приготовят колыбель. Акушерка, изумленная тем, что он ожил, тщательно осмотрела ребенка и сказала, что у него, видимо, неплохое сложение, но растить его будет трудно, он очень слабенький. Вскоре она ушла, так как Луиза все еще была в опасности.
Когда Полина села подле ребенка, вошел Лазар; ему рассказали о свершившемся чуде.
— Иди погляди на него, — растроганно позвала его Полина.
Он приблизился, весь дрожа, и с губ его невольно сорвалось:
— Боже мой! Ты положила его на эту кровать!
Эта заброшенная комната, еще омраченная трауром, куда так редко входили, теперь была теплой, ярко освещенной, веселой благодаря потрескивающему в камине огню. Мебель стояла на прежних местах, часы застыли на тридцати семи минутах восьмого. Никто здесь не жил после смерти покойной матери. И на той же кровати, где она испустила дух, на этой священной и страшной кровати он увидел свое воскресшее дитя, такое крохотное на широком одеяле.
— Это тебе неприятно? — изумленно спросила Полина.
Лазар отрицательно покачал головой, он не мог говорить, его душило волнение. Наконец он пробормотал:
— Я подумал о маме… Она ушла, и вот другой, он тоже уйдет. Зачем же он появился на свет?
Лазар осекся и зарыдал. Страх смерти и отвращение к жизни прорвались несмотря на все усилия сдержаться, которые он делал над собой после тяжелых родов Луизы. Когда Лазар коснулся губами сморщенного лобика ребенка, он отпрянул: ему показалось, что лоб проваливается. И при виде этого существа, которое он бросил таким слабеньким в жизнь, им овладели отчаянные угрызения совести.
— Будь спокоен, — продолжала Полина, чтобы подбодрить его. — Мы сделаем из него крепыша… Неважно, что он такой маленький.
Он взглянул на нее и стал взволнованно изливать перед ней свое сердце.
— Тебе одной мы обязаны его жизнью… Опять я твой неоплатный должник.
— Мой должник? Какие пустяки! — возразила Полина. — Не будь меня, это сделала бы акушерка.
Жестом Лазар заставил ее замолчать.
— Неужели ты считаешь меня таким негодяем, думаешь, я не понимаю, что всем обязан тебе?.. С той минуты, как ты перешагнула порог нашего дома, ты непрерывно жертвуешь собой. Я не стану опять говорить о твоих деньгах, но тогда, отдавая меня Луизе, ты еще любила… Теперь я знаю это. Мне стыдно глядеть на тебя, стыдно вспоминать! Ты готова была перерезать себе вены ради меня, ты всегда была доброй и веселой, даже в те страшные дни, когда я разбил твое сердце. Ах! ты права, в жизни только и есть радость и доброта, все остальное — ужасно.
Полина пыталась прервать его, но он продолжал, повысив голос:
— Разве не идиотство это отрицание всего, это позерство, все эти мрачные мысли, порожденные страхом и тщеславием! Я, только я исковеркал и твою жизнь, и свою, и жизнь всей семьи… Да, ты права. Так легко дышится, когда в доме все хорошо, когда люди живут друг для друга! Если гибель мира неизбежна, то пусть он по крайней мере погибает весело, из сострадания к самому себе!
Эта бурная речь заставила Полину улыбнуться, она схватила Лазара за руки.
— Успокойся… Раз ты признаешь, что я права, значит ты исправился, все будет хорошо.
— Как бы не так! Исправился! Я говорю это теперь, ведь бывают минуты, когда от правды никуда не денешься. Но завтра я опять начну мучиться. Разве можно переломить себя!.. Нет, все не будет хорошо, напротив, будет все хуже и хуже. Ты это понимаешь, как и я… Моя глупость приводит меня в бешенство!
Полина тихонько привлекла его к себе и сказала с присущей ей серьезностью:
— Ты не дурак, ты не негодяй, ты просто несчастный… Поцелуй меня, Лазар.
И они поцеловались, стоя перед жалким крохотным существом, которое, казалось, задремало. То был поцелуй брата и сестры, в нем не было даже следа страсти, сжигавшей их обоих еще накануне.
Начинался рассвет, серый, мягкий рассвет. Казенов пришел взглянуть на ребенка и поразился, найдя его в таком хорошем состоянии.
— Можно показать его матери, — сказал он. — Она уже вне опасности.
Когда младенца поднесли к Луизе, на лице ее мелькнула слабая улыбка. Потом она закрыла глаза и погрузилась в глубокий целительный сон. Приоткрыли окно, чтобы проветрить комнату, и с моря, где начинался прилив, ворвался чудесный свежий ветер, дыхание самой жизни. Все стояли неподвижно, усталые и счастливые, у кровати, на которой спала молодая мать. Потом, неслышно ступая, стали выходить один за другим, оставив подле Луизы только г-жу Булан.