Он пытался спасти свою репутацию строителя. Потом, указывая рукой на Бонвиль, добавил:
— Пусть подыхают! Я тоже пущусь в пляс!
— Не притворяйся таким злым, — с присущим ей спокойствием сказала Полина. — Только бедняки имеют право быть злыми. Тебе все-таки придется восстановить волнорезы.
Но Лазар уже успокоился, словно выдохся от этой вспышки гнева.
— О нет! — тихо сказал он. — Мне это осточертело… Пожалуй, ты права, все это пустяки, не стоит выходить из себя. Потонут рыбаки или нет, какое мне до этого дело?
Снова наступило молчание. Шанто поднял голову, чтобы подставить сыну щеку для поцелуя, и опять погрузился в свою мучительную неподвижность. Кюре крутил большими пальцами, доктор шагал по террасе, заложив руки за спину. Все смотрели на маленького спящего Поля, но Полина защищала его даже от ласк отца, боясь, как бы его не разбудили. Едва мужчины вошли, она стала просить их, чтобы они говорили тише и не топали ногами. Она даже пригрозила плеткой Лулу, который продолжал рычать, слыша, как ведут лошадь в конюшню.
— Думаешь, он замолчит! — сказал Лазар. — Он еще час будет нас оглушать… Никогда я не видел такого мерзкого пса. Только шевельнешься, это уж беспокоит его, даже не поймешь, твой ли это пес, до того он поглощен собственной персоной. Этот гнусный зверь только тем я хорош, что заставляет нас с сожалением вспоминать о бедном Матье.
— Сколько лет Минуш? — спросил Казенов. — С той поры как я у вас бываю, она всегда здесь.
— Ей уже пошел семнадцатый год, — ответила Полина, — но это ничуть не отражается на ее поведении.
Минуш, которая заканчивала свой туалет на подоконнике столовой, сразу же подняла голову, едва доктор произнес ее имя. Она на минуту застыла, держа лапку в воздухе и греясь на солнышке, ее живот казался застегнутым на два ряда пуговиц; а потом опять принялась осторожно вылизывать себя.
— О! у нее отличный слух! — продолжала молодая девушка. — Но, по-моему, она стала хуже видеть, что, однако, не мешает ей развратничать… Представьте, только неделю назад пришлось утопить семерых котят. Она так плодовита, что просто диву даешься. Если бы все котята, которых она принесла за шестнадцать лет, остались в живых, они заполонили бы весь Бонвиль… Во вторник она снова исчезла, видите, как моется, вернулась только сегодня утром после того, как три дня и три ночи безобразничала.
Весело и непринужденно, без тени смущения Полина рассказывала о любовных похождениях Минуш.
— Это такая чистюля, она так изнежена, что даже на улицу не выходит в сырую погоду и в то же время четыре раза в год валяется в грязи во всех канавах! Только вчера я видела ее на ограде с громадным котом, они били по воздуху вздыбленными хвостами; а потом надавали друг другу пощечин и с яростным мяуканьем свалились в лужу. Вот она и вернулась после гулянки с разорванным ухом и залепленной грязью спиной. К тому же это на редкость плохая мать. После того как уносят ее котят, она продолжает вылизывать себя, как в молодости, ничуть не заботясь о своем огромном потомстве, а через некоторое время опять отправляется нагуливать новых котят.
— По крайней мере она чистоплотна, — вставил аббат Ортер, наблюдавший, как Минуш старательно вылизывает себя. — А здешние распутницы и помыться-то не считают нужным!
Шанто, устремив глаза на кошку, охал все громче, то были непрерывные, непроизвольные стоны, которых он даже не замечал.
— Боли усилились? — спросил доктор.
— Что? Почему? — произнес Шанто, словно его разбудили. — А! это потому, что я слишком громко вздыхаю… Да, сегодня очень больно. Я думал, на солнце станет лучше, но мне так же трудно дышать, и все суставы до одного горят, точно в огне.
Казенов осмотрел его руки. Все вздрогнули при виде этих жалких, изуродованных обрубков. Священник изрек еще одну мудрую мысль:
— Такими руками неудобно играть в шашки… Теперь вы и этого развлечения лишились.
— Будьте умеренны в еде, — посоветовал доктор. — Локоть сильно воспален, изъязвление распространяется.
— Что еще нужно делать? — с отчаянием воскликнул Шанто. — Вино для меня меряют наперстками, мясо взвешивают, может, я должен совсем отказаться от еды? Поистине это не жизнь… Если бы я еще ел сам, но возможно ли это с такими культями вместо рук? Полина кормит меня и прекрасно знает, что я не позволяю себе ничего лишнего.
Девушка усмехнулась.
— Неправда, неправда, вчера ты слишком много ел… В этом я виновата, я не могу отказать, когда вижу, какой ты лакомка, не хочу огорчать тебя.
Все сделали вид, что им весело, и стали подтрунивать над Шанто, над пиршествами, которые он до сих пор устраивает. Но голоса их дрожали от сострадания к этому подобию человека, который жил лишь для того, чтобы мучиться. Он снова принял свое обычное положение, откинулся вправо, а руки сложил на коленях.
— Сегодня, например, у нас будет утка на вертеле… — Она осеклась и спросила: — Кстати, вы не встретили Веронику, когда проезжали через Вершмон?
И она рассказала, что служанка исчезла. Ни Лазар, ни доктор не видели ее. Все были изумлены причудами старухи и под конец стали подшучивать над ней: забавно будет, если к ее приходу все уже сядут за стол, полюбуемся выражением ее лица.
— Покидаю вас, так как я теперь за кухарку, — весело заявила Полина. — Если у меня, не приведи бог, подгорит жаркое или я подам недожаренную утку, дядя даст мне неделю срока и прогонит со двора!
Аббат Ортер расхохотался, даже доктора позабавила эта шутка. Вдруг послышался громкий стук поднятого шпингалета, и окно второго этажа с шумом распахнулось. Луиза не выглянула из него, она только крикнула резким голосом:
— Лазар, иди наверх!
Лазар протестующе махнул рукой, словно отказываясь явиться на зов, сделанный таким тоном. Полина, желая избежать скандала при посторонних, умоляюще взглянула на него. Он вошел в дом, а Полина еще немного задержалась на террасе, чтобы сгладить неловкость. Наступило молчание, все в замешательстве смотрели на море. Косые лучи солнца освещали его, словно покрывая золотой пеленой, на легких волнах вспыхивали язычки голубого пламени. Горизонт стал нежно-сиреневым. Ясный день угасал в торжественной тишине, а вдали расстилалось бесконечное небо, сливаясь с бесконечным морем, ни единого облачка, ни единого паруса.
— Ну, разумеется, — отважилась сказать Полина с улыбкой, — раз он не ночевал дома, нужно его отчитать.
Казенов взглянул на нее, и на губах его появилась усмешка, напомнившая Полине о прозорливости доктора. Ведь он предсказывал, что Полина делает не больно хороший подарок Лазару и Луизе, отдавая их друг другу. Она поспешила на кухню.
— Ну вот! Я вас покидаю, постарайтесь развлечься… А ты, дядя, позови меня, как только Поль проснется.
На кухне она помешала рагу, приготовила вертел для утки и стала в досаде греметь кастрюлями. Сверху до нее доносились голоса Луизы и Лазара, звучавшие все громче. Полина была в отчаянии, думая о том, что их слышно на террасе. Право же, глупо так кричать, словно они глухие, чтобы все знали об их размолвках. Она не хотела подниматься наверх: во-первых, у нее еще не готов обед, а во-вторых, ей было неловко идти туда, к ним в спальню. Обычно она мирила их внизу. На минуту она зашла в столовую и начала громко расставлять приборы. Но сцена продолжалась, Полина не могла вынести мысли, что они причиняют друг другу страдание; она поднялась, побуждаемая действенной любовью к близким, благодаря которой счастье окружающих стало ее личным счастьем.
— Мои дорогие дети, — сказала Полина, входя к ним без стука, — вы, конечно, можете сказать, что это не мое дело, но вы кричите чересчур громко. Неразумно так волноваться и приводить в уныние весь дом.
Полина прежде всего закрыла окно, оставленное Луизой полуоткрытым. К счастью, доктора и кюре на террасе не оказалось. Она мельком взглянула вниз и увидела лишь погруженного в раздумье Шанто, а рядом спящего малютку Поля.
— Снизу вас так слышно, словно вы в столовой, — продолжала она. — Ну что еще случилось?
Оба были разгорячены и продолжали ссориться, точно не замечая ее. Полина стояла неподвижно, охваченная неловкостью в этой супружеской спальне. Желтый кретон с зелеными разводами, красный коврик, старую мебель красного дерева заменили портьеры из плотного сукна и модная обстановка, соответствующая вкусу изящной женщины; в комнате ничего больше не оставалось от покойной матери; с туалета, на котором валялись мокрые полотенца, распространялся аромат гелиотропа. От этого запаха Полина начала задыхаться; невольно она окинула взглядом комнату, где каждая вещь свидетельствовала об интимной жизни супругов. Хотя она в конце концов согласилась жить с ними и сердечная боль ее с каждым днем все больше утихала, хотя теперь она могла спать спокойно, сознавая, что они, возможно, лежат в объятиях друг друга, ей еще никогда не приходилось бывать в этой интимной обстановке, в спальне супругов, видеть беспорядочно брошенную одежду и уже приготовленную на ночь постель. Снова ее охватила дрожь, дрожь былой ревности.