«Я неоднократно заявлял, что не понимаю, почему считается постыдным изображать в искусстве акт деторождения. Я настаиваю на праве говорить об этом свободно, просто как о великом акте, творящем жизнь, и я спрашиваю: где вы нашли в моих книгах страницы, побуждающие к распутству? Так и с описанием родов, в котором вы меня упрекаете: я вижу здесь драму, столь же захватывающую, как драма смерти. В нашей литературе есть сотни знаменитых сцен смерти. Я дал себе слово нарисовать три картины родов: преступные тайные роды Адели в „Накипи“, трагические роды Луизы в „Радости жизни“ и недавно в „Земле“ я дал веселые роды Лизы — рождение на свет среди взрывов смеха. Те, кто говорят, что я мараю материнство, ничего не поняли в моих намерениях».
Следует отметить, что сцена родов Луизы действительно удалась Золя. Этот эпизод привлек внимание В. И. Ленина, который использовал его в статье «Пророческие слова». Сравнивая революцию с актом родов, Ленин пишет: «Возьмем описание акта родов в литературе, — те описания, когда целью авторов было правдивое восстановление всей тяжести, всех мук, всех ужасов этого акта, например, Эмиль Золя „La joie de vivre“ („Радость жизни“) или „Записки врача“ Вересаева». И далее: «Но согласился ли бы кто-нибудь признать человеком такого „индивида“, который видел бы толькоэто в любви, в ее последствиях, в превращении женщины в мать?» [1]
Среди первых критиков «Радости жизни» нашлись и такие, которые стремились проникнуть в сущность замысла автора. Так, Поль Алексис писал в своей рецензии (газета «Ле Ревей», 18 февраля 1884 года):
«Убить себя — какая глупость!» Это восклицание Шанто является ключом ко всему произведению. Романист хотел показать, что, несмотря на жалкое прозябание и вечные неудачи, жизнь человеческая все-таки хороша сама по себе, что это единственная действительно хорошая вещь на свете. «„Радость жизни“ — это опровержение при помощи фактов и осуждение пессимизма с его мертвящими доктринами».
Критик Эдуард Дрюмон (газета «Ла Либерте», 18 февраля 1884 года) выделил социальную тему романа; в «Радости жизни» он прежде всего усмотрел верную картину некоторых сторон буржуазной действительности: «Автор вознамерился очертить обыденную жизнь, такую, какова она в значительной мере и есть в наше время, — ужасающе глупая, серая, безрадостная; он хотел показать нам усовершенствованное животное, — как оно одевается, ест, пьет, пичкает себя лекарствами, умирает. Эта мысль отразить бесцветное и унылое висит в воздухе…» И далее критик устанавливает преемственность между романом Золя и произведениями Мопассана и Флобера, в частности, рассказом Флобера «Простая душа», «где служанка Фелисите так походит на Веронику», и книгой «Бувар и Пекюше», где автор «придал осязаемую, материальную форму неуловимой и унылой глупости полуидиотов буржуа». В образе Лазара критик увидел смелое обобщение «того состояния умов, которое скоро станет всеобщим, если нынешние условия жизни еще протянутся во Франции».
Среди первых критиков романа «Радость жизни» был и Мопассан, который уже 27 апреля 1884 года откликнулся на него рецензией в газете «Голуа» («Gaulois»). Знаменитого современника Золя привлекла в романе философская проблематика:
«История этой девушки становится историей всего рода человеческого, историей мрачной и трепетной, смиренной и великолепной, сотканной из грез, страданий, надежд и безнадежности, позора и величия, низости и бескорыстия, вечных несчастий и вечных иллюзий. В горькой иронии книги „Радость жизни“ Эмиль Золя чудесным образом обобщил все человечество. Среди самых примечательных романов мало есть таких, где можно найти величие, подобное истории этой простой буржуазной семьи, чья пошлая и страшная драма разыгрывается на торжественном фоне моря, моря свирепого, как жизнь, на к она безжалостного, как она неутомимого, медленно подтачивающего бедную рыбачью деревушку, выстроенную на склоне утеса. А над всей книгой витает черная птица с распростертыми крылами: смерть».
Столь высокая оценка романа Золя может быть объяснена тем, что Мопассан истолковал его в духе своих собственных взглядов, выраженных годом раньше в романе «Жизнь».
В отличие от предыдущих романов серии «Ругон-Маккары» Золя ставит себе задачей в «Радости жизни» не «анализ среды», не живописание социальной действительности, а решение философской проблемы о сущности человеческого счастья. Роман лишь условно связан с серией: Полина, его героиня, приходится дочерью лавочнице Лизе Кеню (из романа «Чрево Парижа»), происходящей от семейной ветви Маккаров. Однако унаследованные Полиной черты — скупость, расчетливость, бурные вспышки страстей — находятся в резком противоречии с художественной логикой ее образа и не определяют ни ее поведение, ни судьбу. В других персонажах, в сюжете романа трудно найти приметы исторической действительности Второй империи. Что же касается Лазара Шанто, в котором явственно проступают декадентские черты, то его фигура характерна скорее для 80-х годов XIX века, когда создавался роман, чем для 50–60-х годов, к которым отнесено действие.
Стремясь «получить другую сторону истины» по сравнению с «Дамским счастьем», Золя рисует рядом с деятельным героем — героя разъедаемого рефлексией; рядом с целеустремленным, полным жизни Октавом Муре — разбросанного, не способного к полезной практической деятельности Лазара, охваченного маниакальным страхом смерти. Золя чутко уловил во французском обществе, вступающем в империалистическую фазу своего развития, наряду с цинизмом, алчностью, безудержной жаждой накопительства и другие черты — черты упадка, усталости, разочарования в буржуазном прогрессе, в пауке, к гуманистических идеалах прошлого. Образ Лазара, по свидетельству автора, должен был обобщить это кризисное умонастроение: «Вариант Вертера и Рене. — Романтизм создал отчаявшегося меланхолика, который во всем сомневается, — натурализм создает скептика, который верит в ничтожество мира и отрицает прогресс» («Набросок»).
Не случайно герой Золя ищет опоры в пессимизме Шопенгауэра. Немецкий реакционный философ-идеалист Артур Шопенгауэр завершил свой главный труд «Мир как воля и представление» в 1818 году, но был поднят на щит позднее, после революции 1848 года, а в особенности после Парижской коммуны 1871 года, когда буржуазия, напуганная революционным движением народных масс, бросилась в объятия реакции. Согласно философии Шопенгауэра, над миром властвует слепая неразумная воля, в природе и в обществе нет никаких закономерностей, а следовательно, научное познание бесплодно. Шопенгауэр отрицал всякий исторический прогресс и пришел к полному пессимизму. В 80-е годы XIX века эта философия вошла в моду среди французской интеллигенции.
Золя настаивал на том, что образ Лазара — не олицетворение философской доктрины, а характерное явление французской действительности. В письме к писателю Эдуарду Роду, поместившему в итальянской газете «Фанфулла» («Fanfulla») хвалебную статью о «Радости жизни», Золя говорил:
«Меньше всего на свете я хотел сделать из него метафизика, последовательного ученика Шопенгауэра, ибо этой разновидности во Франции не существует. Напротив, я говорю, что Лазар плохо „переварил“ доктрину, что он продукт пессимистических идей в том виде, в каком они имеют хождение у нас. Я взял более общий тип, почему же вы хотите, чтобы я ударился в исключительное и сконструировал из мелких кусочков немецкого философа, как вы его понимаете?»
Свое собственное понимание образа Лазара Золя высказал в «Наброске» к роману:
«Самое главное, сущность образа Лазара в том, чтобы сделать из него пессимиста, человека, отравленного возникающими науками. Вот что интересно изучить: полное крушение личности, причем личности человека умного, обладающего чувством современности, идущего в ногу с наукой, знакомого с экспериментальным методом, читавшего нашу литературу, но все отрицающего по причине своего рода ослепления, отчасти из-за узости взглядов, но главным образом из-за личного бессилия. Одним словом, показать очень умного малого, который целиком погружен в современное движение, но отрицает это движение и бросается в объятия Шопенгауэра». Золя называет Лазара «продуктом многих веков сомнения и исканий».
Однако в образе Лазара Золя не удалось создать широкое социальное обобщение, чему прежде всего помешала его натуралистическая эстетика. Внимание писателя приковано к патологическим явлениям в психике героя, к его «неврозу» и разрушительному влиянию последнего на личность: