Среди лесов страны
звуча колесной речью,
несутся две «Стрелы»,
как две любви, навстречу.
В Москву и в Ленинград —
две встречи, две разлуки,
двух ожидании взгляд,
двух расставании руки.
Но могут же, летя
то в соснах, то в березах,
на пять минут хотя б
сойтись два паровоза!
В Клину ли, в Бологом,
хоть на каком разъезде,
хоть постоять вдвоем,
хоть прогуляться вместе…
И вдруг — подать рукой! —
из-за ночного леса
летят, один в другой
ворвались два экспресса,
два грома двух сердец,
свет двух мелькнувших окон,
но каждый в свой конец
уходит одиноко…
Глазами окна жгут,
исколоты лесами,
но поезда не ждут,
нет встречи в расписанье.
И ночь черным-черна,
лишь версты у порога…
Поистине она
железная, дорога.
Мне грустно — позади
мосты, каналы, Невский;
и площадь, где сидит
в раздумье Чернышевский
и всадник на скале
с простертою рукою;
и крейсер, где в чехле
орудье на покое;
и площади в огнях;
и темные под утро
порталы, что меня
выслушивали мудро…
Я заглянул в глаза
и сердце Ленинграда —
он миру показал,
как жить на свете надо.
И пусть молчит тоска,
и о былом ни слова!
Уже видна Москва,
как утро жизни новой.
…Я не хотел терять
тебя. Но есть границы.
Закончена тетрадь.
В ней больше ни страницы.
ПОД ОДНИМ НЕБОМ (1960–1962)
Январь
Снега нет, стужи нет,
хуже нет таких зим.
Календарь искажен
январем дождевым.
Солнца зимнего нет —
синевы с белизной,
нет и лыжных следов
на опушке лесной.
Нет метелей, и нет
снеговой тишины,
нет взаимных снежков,
мы и их лишены.
Жалко лет, жалко дней,
жалко долгой любви;
больно мне, трудно ей —
как душой ни криви!
Не приходит мороз,
нет слепящего дня,
чтобы он, как наркоз,
обезболил меня.
Где же он, где же он,
почему его нет,
запорошенных звезд
замороженный свет?
Все туман да туман,
без зари на заре…
О, жестокий обман —
теплый дождь в январе!
Холод
Начинался снегопад,
будто небо в набат
стало бить — стало быть,
начался снегопад.
Опускаться, как занавес
белого сна,
кисеей без конца
начала белизна,
и последний, единственный
градус тепла
превратился в оконную
пальму стекла…
Вот и боль заморозилась,
полдень настал,
сердце в гранях застыло,
как горный хрусталь,
и не чувствует больше!
Морозный, дневной,
стал зеркален и бел
этот мир ледяной.
О, холодное солнце
февральских небес,
ты теперь — лишь глаза
ослепляющий блеск;
ты бессильно царишь,
золотишь купола,
а на иней в окне
не хватает тепла.
Солнце молча стоит
далеко от земли,
а теперь и метели
весь мир замели.
Апрель
Наконец-то апрель,
наконец-то капель,
Наконец-то запел
хор весенних капелл;
наконец-то поплыл
по реке никуда
беспредметный рисунок
разбитого льда.
Громоздясь под железной
оградой моста,
он исчезнет, растает,
сотрется с листа,
растворится бесследно
в теченье Оки,
станет слитной водою
спокойной реки.
Так и ты, моя боль,
грудой битого льда
оплываешь, уходишь
в свое никуда,
в половодье сливаешься,
в солнечный мир,
где плоты осмоленные
тянет буксир;
где размыто последнее
зеркальце льда,
где до нижней отметки
спадает вода…
Мир
Мой родной, мой земной,
мой кружащийся шар!
Солнце в жарких руках,
наклонясь, как гончар,
вертит влажную глину,
с любовью лепя,
округляя, лаская,
рождая тебя.
Керамической печью
космических бурь
обжигает бока
и наводит глазурь,
наливает в тебя
голубые моря,
и где надо — закат,
и где надо — заря.
И когда ты отделан
и весь обожжен,
солнце чудо свое
обмывает дождем
и отходит за воздух
и за облака
посмотреть на творение
издалека.
Ни отнять, ни прибавить —
такая краса!
До чего ж этот шар
гончару удался!
Он, руками лучей
сквозь туманы светя,
дарит нам свое чудо:
бери, мол, дитя!