* * *
Графоманы Москвы,
меня судите строго,
но крадете мои
несуразные строки.
Вы, конечно, чисты
от оплошностей ложных.
Ваши ядра пусты,
точно кольца у ножниц.
Засвищу с высоты
из Владимирской пустоши —
бесполезные рты
разевайте и слушайте.
1967
Строки
Пес твой, Эпоха, я вою у сонного ЦУМа —
чую Кучума!
Чую кольчугу
сквозь чушь о «военных коммунах»,
чую Кучума,
чую мочу
на жемчужинах луврских фаюмов —
чую Кучума,
люди, очнитесь от ваших возлюбленных юных,
чую Кучума!
Неужели астронавты завтра улетят на Марс,
а послезавтра — вернутся в эпоху скотоводческого
феодализма?
Неужели Шекспира заставят каяться в незнании «измов»?
Неужели Стравинского поволокут
по воющим улицам?
Я думаю, право ли большинство?
Право ли наводненье во Флоренции,
круша палаццо, как орехи грецкие?
Но победит Чело, а не число.
Я думаю, — толпа иль единица?
Что длительней — столетье или миг,
который Микеланджело постиг?
Столетье сдохло, а мгновенье длится.
Я думаю...
1967
Осеннее вступление
Развяжи мне язык, Муза огненных азбучищ.
Время рев испытать.
Развяжи мне язык, как осенние вязы развязываешь
в листопад.
Развяжи мне язык — как снимают ботинок,
чтоб ранимую землю осязать босиком,
так гигантское небо
эпохи Батыя
сковородку Земли,
обжигаясь, берет языком.
Освежи мне язык, современная Муза.
Водку из холодильника в рот наберя,
напоила щекотно,
морозно и узко!
Вкус рябины и русского словаря.
Онемевшие залы я бросал тебе под ноги вазами,
оставляя заик,
как у девки отчаянной,
были трубы мои
перевязаны.
Разреши меня словом. Развяжи мне язык.
И никто не знавал, как в душевной изжоге
обдирался я в клочья —
вам виделся бзик?
Думал — вдруг прозревают от шока!
Развяжи мне язык.
Время рева зверей. Время линьки архаров.
Архаическим ревом
взрывая кадык,
не латинское «Август», а древнее «Зарев»,
озари мне язык.
Зарев
заваленных базаров, грузовиков,
зарев разрумяненных от плиты хозяек,
зарев,
когда чащи тяжелы и пузаты,
а воздух над полем вздрагивает, как ноздри,
в предвкушении перемен,
когда звери воют в сладкой тревоге,
зарев,
когда видно от Москвы до Хабаровска
и от костров картофельной ботвы до костров
Батыя,
зарев,
когда в левом верхнем углу
жемчужно-витиеватой березы
замерла белка,
алая, как заглавная буквица
Ипатьевской летописи.
Ах, Зарев,
дай мне откусить твоего запева!
Заревает история.
Зарев тура, по сердцу хвати.
И в слезах, обернувшись, над трупом Сахары;
львы ревут,
как шесты микрофонов,
воздев вертикально с пампушкой хвосты —
Зарев!
Мы лесам соплеменны,
в нас поют перемены.
Что-то в нас назревает.
Человек заревает.
Паутинки летят. Так линяет пространство.
Тянет за реку.
Чтобы голос обресть — надо крупно расстаться,
зарев,
зарев — значит «прощай!», зарев — значит
«да здравствует завтра!»
Как горящая пакля, на сучках клочья волчьи и песьи.
Звери платят ясак за провидческий рык.
Шкурой платят за песню.
Развяжи мне язык.
Я одет поверх куртки
в квартиру с коридорами-рукавами,
где из почтового ящика,
как платок из кармана,
газета торчит,
сверху дом, как боярская шуба
каменными мехами. —
Развяжи мне язык.
Ах, мое ремесло — самобытное? Нет, самопытное!
Оббиваясь о стены, во сне, наяву,
ты пытай меня, Время, пока тебе слово не выдам.
Дай мне дыбу любую. Пока не взреву.
Зарев новых словес. Зарев зрелых предчувствий,
революций и рас.
Зарев первой печурки,
красным бликом змеясь...
Запах снега Пречистый,
изменяющий нас.
* * *
Человечьи кричит на шоссе
белка, крашеная, как в Вятке, —
алюминиевая уже,
только алые уши и лапки.
1967