Он — дервиш
Поющих луж, проселков,
Косарей, лежащих на листве
Вокруг истлевшей бочки, из которой
Полтысячелетия сочится мед.
И ржавчина и гниль на месте кос
Нисколько не смущают захмелевших —
Они безумно смотрят на покос.
Их дождь корит, гноя густые травы,
Но самый старший косарь говорит:
«Там, где мы хоронили наших предков,
Все смешано насмешливо и зло,
То тимофеевки клонится колос редкий,
То вежливо бормочет плевелье.
Кто вложит шибболет в цветущие уста?
Кто лезвие направит, не робея?
Мы знаем, что косы ждет орхидея,
Но к орхидее не пройдет коса!
Ведь все меняется, не глядя, лепестками,
И охмуряет этим меткий глаз:
Вот горицвет пылал огонь-цветками,
Но глянь — и там пырей, где он погас.
И меткий глаз становится глупей,
И гнева царского предожидает шея:
Изменник воронов — из рода голубей
Иль ворон, только статью похищнее?
Никто нам не подскажет, как нам быть.
Пришла пора косить, да только что косить?
Мы на краю покоса коченеем!»
У сельской дороги
Грязь унизить нельзя.
Попирай хоть ногами —
Только всхлипнет, глотая твой след.
Серо-коричневая, все та же —
Равнодушный кисель,
Исхлестанный жизнью проселка.
Грязь и после тебя будет жить.
Дождь ударит лиловыми копьями в землю.
В этот день и в душе, и в земле
Грязь смешается с каплей небесной:
И в ошейнике комнаты тесно,
На цепи у погоды тоскливо.
Грязь потом отстоится,
Возникнет туман —
Изгоняемый дух недостойных желаний,
Разгоняемый ветром, он тщетно
Ждет найти пограничье своих очертаний.
Вот и чистые игры заплещутся в охре,
Игры выползков, и обнажившись на дне,
Все следы амальгамою влаги зажгутся:
Тело луж ослепительно! — очи огромны!
И нескромны, как жизнь нескромна
К тайнам исчадий своих…
Недостойные жизни — достойны лишь зла и добра.
Тем, кто истинно есть — тем прилична иная судьба:
Терминатора света и тьмы; в оседании мути
Наблюдать проясненье кристальное сути.
Грязь добром не унизь!
Там, где грязи подходы открыты —
Жди рождения новых открытий.
А иначе ты сам
С болью своей и любовью —
Лишь безумный агент страховой,
выживший в атомном пекле,
Что, размахивая пачкой горелых листков,
Ищет под пеплом наследников.
«В этом безмолвном пруду ослепленной Земли…»
В этом безмолвном пруду ослепленной Земли
Города — как кувшинки: раскрывают соцветья лишь ночью.
Веря — молчи. Но не веруя — тоже молчи,
Ибо каналы твоих восприятий висят на цепочке,
На брелоке всенощного стража Петра.
Если где-то в рай и открывается дверь,
Может, совсем не тебе, но по звону полночных небес
Понимаешь — кому-то
Ты воспарению чувств бессловесно поверь,
Ибо подошва твоих восприятий
Кремнистой дорогой разута.
Вряд ли столь важно,
кто
пропуск в Эдем получил,
Когда в полвторого тебя фонари погружают в затменье,
Важно, что есть эта ДВЕРЬ —
ну а ты иль не ты —
выше и выше вовек твоего разуменья.
Женщину встретив полночной порой,
не доверься глазам,
Различающим ясно лохмотья и выступы плоти:
Может, это — ниспосланный грешнику ангел небес?
Только глаза загрубели, и сердце бесстрастно колотит?
Пьяного встретив — песни за райское пенье прими
(в это ли время ушам неразумно поверить?)
Так в этот час обратится в дорогу тупик,
И на бетонной стене обнаружатся двери.
В игры невинные
с тенью и светом играй.
В сердце великая
смена эпох происходит.
Может, сейчас
на тебя
благодатно нисходит твой рай,
Лишь потому,
что к кому-то
он вправду нисходит.
Молчаливый соловей