купальщицы ногой босою море крови топчут
тепла ль еще? не застудит ли грудь?
Мой Соловей, пропой им, не забудь,
шипом прокалывая сердце, песню,
с которой Лодочника провожал ты в путь.
того, кто спился от работы вечной,
кто знает, что на берегу ином
их встретят тени вьющихся растений
и те же муки — год за годом, день за днем.
да, песня та была всем песням песнь!
в ней не было ни звука: сочетанье
ритмических фигур молчанья
и в гармоническом порядке
ты слил с молчаньем пустоту
и дал нам зримый образ неживого тела,
хранящего живую красоту.
ведь то был самый лучший похоронный марш!
и с этой песнею купальщицы вошли
в кровь по соски, и закипела пена,
маня их, словно некая сирена,
нырять, и пить,
и грезить наяву.
«Все то, что жизнью выпито из вас,
вам возвращает смерть, не требуя оплаты.
И Демоны, как верные солдаты,
Вас охраняют в этот час.
Ваш ложкой выскобленный мозг
не дал бы вам таких наитий,
как этот Лодочник пропитый,
осуществивший перевоз…»
Пой, Соловей, храня молчанье!
Им, промолчавшим жизнь насквозь,
Пусть станет лучшим наказаньем —
на темя — капли старых слез…
У зерцала вод
ночные экзорцисты беспардонно
изгнали дух тумана из пучины
студеной лужи
ее эпилептический эллипс
дымился раскаленной сковородкой,
и плавали по ней зрачки
для Вас глазунья, госпожа Безумье!
из лучших глаз — все на показ!
тонуло в озере за отраженьем отраженье,
и в озеро бросались прототипы,
ныряя до изнеможенья
уж бездыханных полон берег
одетые, нелепо собираются опять
они, пожалуй, только в это верят —
лишь в то, что повторяется опять
небрежно голова сидит на шляпе,
подходят плохо руки к пиджаку,
ботинок жмет нога
они не пожелали скрыть тоску —
свое очередное развлеченье
вот у зерцала вод собрался весь народ
и просит воротить вчерашний день,
когда еще не умирала тень,
когда еще само несло теченье
теперь руками надо им без промедленья
грести самим, чтоб не почить в воде
тень, первым ты была предупрежденьем!
кто вычел легкость из струенья вод?
виновных обнаружили, и вот
детей своих бесстыдных и нагих
они в огонь бросают, как в цунами,
поднятое вещающими снами,
что снились им, когда они в траве
играли с сестрами в волнующие игры
здесь, у зерцала вод, идет расправа,
но пенная вода и правых и неправых
зеленою ладонью накрывает
та нежная вода, что ты пила,
та темная вода, которой стала,
та пенная вода, откуда родилась
Пловец
Тени сгущались в чернила,
ими писались кляузы
на улиц ярких лентах
темными подворотнями.
Плакали глупые ивы
в зеленые воды страха,
падали спелые слезы —
универсальное рвотное.
В зеленые воды страха
гляделось такси одноглазое,
скользило по ним, ведомое,
как лодка на перевозе.
В зеленую воду с грохотом
сыпался щебень смелости —
былые колонны храбрости,
разрушенные морозом.
Скручивались и спутывались
прозрачные волосы вечности,
как водоросли подводные,
хватающие за руки…
…пловец был последним камушком,
на откуп случаю брошенным,
последним героем Магии,
последнею жертвой Науки.
Пловец был всплеском и выкриком
в зеленом зеркале стонущем,
нелепым пеплом ярости,
плевком разъяренного гнева
И те, кто на берег выплыли,
уже почти растворившиеся,
кидали ему с их облака
небес спасательный круг.
В зеленые воды страха
входили глупые женщины,
взвизгивая от удовольствия,
пробуя воду ногой.
В этой визжащей массе
нелепо пловец барахтался,
укутан водой, как Истина,
в воде, словно Ложь, нагой.
Ах, быль, разновидность небыли!
Пловец, разновидность тонущего!
Нашей борьбы с океаном
нелепая подноготная…
Плакали глупые ивы
в зеленые воды страха,
падали спелые слезы —
универсальное рвотное