Лето огнедышащее (1974–1980)
«Пусть в нашей северной стране…»
Пусть в нашей северной стране
ночь расцветает ненадолго
и листья скошенной травы гниют в воде,
не высыхая никогда.
Пусть не в клоаке карнавала ломают стебель
и не так, как юг чесночный;
а сопровождая
тоскливой флейтой раскаянья
свою весеннюю игру —
иные силы и иные
цветы растут на темной почве страсти,
иные, чем снотворный Мак.
И сладкий гной в коробочках соплодий
для опытного знахаря растет,
для опытного знахаря, который
совою лупоглазой умудрен
и знает, как от малой капли яда
под кожей загорается румянец.
В пещере, где пучками белены
щетинятся веревки,
на огне поспело варево из нашего сомненья…
сплетенных стеблей простоты желанья
и скрюченных ветвей обоснованья —
лиан, растущих в нашей северной стране.
«сытые удавы мохеровых шарфов…»
сытые удавы мохеровых шарфов
душат гладко гильотинированные шеи.
итак, мы свидетельствуем великолепную казнь.
мы много прошли по воде, по земле и по воздуху,
и камни, и сталь разъедая слезами.
зеленоглазый мартовский вечер когтистою лапкой
играет с шуршащими мертвыми оттаявшими мышами.
мы сквозь зеркала проходили, чтобы пить с отражением спирт.
итак, мы любили, но больше ласкали себя
надеждой, что любим, и верой, что будем любить.
итак, мы шли независимо, закрывая глаза
на овчарок косматых, что гнали покорное стадо.
и мы отзывались резко и дерзко о Руке, Которая Кормит.
мы жили в мире и в мире мечтали почить,
но с четверга на пятницу нам регулярно снилась война.
мы что-то предчувствовали, но предпочитали
играть, потому что наш мозг был лишен
сухожилий и мускулов.
голосуя машинам, мы мысленно верили в то,
что мы покидаем увядшую зону, навек уезжаем —
но мы истерически мчались по внутренней
гладкой поверхности прочного шара.
«О, сколько их в тумане ходит…»
о, сколько их в тумане ходит
в прозрачный майский день,
когда порою самый воздух
невидим,
позволяя рассмотреть край ойкумены
о камни старости боятся
споткнуться
и, глаза вниз опустив,
идут
и лбами налетают на юности преграды
их волосы застыли в эйфории,
общаясь с ветром,
налетев на них,
терзают их ногтями гарпии сомнений
стряхнув с себя чужую плоть, идут,
затем, родную плоть стряхнув с костей, идут,
затем идут,
оставив кости
уже не видно их,
но сгустки теплоты
мне говорят об их движенье
Палитра
Грустно. Медленно. Тихо.
Смешал голубое с серым.
И это назвал восходом.
Так ему захотелось…
Нервно и торопливо.
Кисть горела от боли.
Бросил в синее сливок.
Море…
Нежно и осторожно.
Музыка и смуглый колер.
И понял — это женщина,
и быть не могла другою.
Черные бусины вклеил
в яркую-яркую охру.
И это назвал собакой.
Успокоенным вздохом.
Хотел сделать шаг — не смог.
И нарисовал песок.
И вместе с любимой вдоль моря
пошел к восходу.
Бежала сзади собака.
Такой сделал Землю Художник.
Все прочее сделали люди.
«Если это необходимо…»
если это необходимо —
то пусть будет так!
пусть радиация сшивает мелкой стежкой
разорванного воздуха лоскутья
и стен бетон — в потеках смолянистого стекла
пусть неба вывернут чулок дырявый,
и ось Земли завязана узлом
и то, что было плотью,
в которую мы погружали плоть,
в распаде гнилостном
прорвется пузырем
пусть будет так —
но при условии, что шлаки
великой плавки
образуют Красоту,
предельнее которой не бывать,
и кто последним будет умирать,
напишет ручейком из вен на камне:
«Эксперимент закончен, о Творец,
колония мышей твоих
погибла,
но потрясающий величьем Результат
ты можешь видеть, слышать, осязать».