Собрание Сочинений. Том 1. Произведения 1921-1941 годов.

Стояла та цветущая Пора,
Когда Пловец, подложный Вор Европы
(Увенчанный двурогою Луною
И лучезарным Солнцем залитой),
Зефирной высотой
На выпас гнал послушные Светила.

Прилежные каббалисты от Пельисера^{64} или Сальседо-и-Коронеля^{65} до наших современников пытались логически оправдать подобное туманное стихотворчество, как будто не обращая внимания на его главную цель — нанизывать пышные вокабулы. Собственно говоря, никаких сравнений здесь нет. Синтаксическая видимость, симуляция образа их не заменяет. Метафора — это мысль, связь представлений или идей. Дон Хуан де Хауреги, чье благоразумнейшее «Поэтическое рассуждение» переиздал и по достоинству превознес Менендес-и-Пелайо^{66} («Мысли об эстетике», III, 494), в свое время уже отмечал это пустозвонство культистов: «Во многих случаях написанное культистами следовало бы по заслугам именовать не столько темным, сколько пустым». В том же духе высказывался Франсиско де Каскалес: «В довершение несчастий нас еще, как галерников, приковывают к скамье темноты пустыми словами».

Так может ли поэзия существовать без интуиции? Артур Шопенгауэр однажды назвал^{67} поэзию искусством предаваться игре воображения с помощью слов. Подозреваю, что это романтическое понимание — одна из предпосылок, на которые опирается культеранизм. Но одно дело — вызывать в уме образ подлинного или воображаемого мира, и совсем другое — сводить его к визуальным или этикетным коннотациям слов, произвольно связанных друг с другом. К сожалению, абсолютное большинство наших поэтов отреклись от воображения в пользу романистов и историков, спекулируя одним лишь словесным волхвованием. Те живут сближением далеких слов, другие — роскошными словами, третьи, практикующие уменьшительные формы и междометия, рвутся в герои всевозможных «о, если б мог», «вовеки» и «когда б ты знала». Воображать, думать не хочет ни один. Может быть, Гонгора среди них наиболее сознательный. Или, по крайней мере, наименее двуличный.

Из книги САН-МАРТИНСКАЯ ТЕТРАДКА {68}

ЛЕГЕНДАРНОЕ ОСНОВАНИЕ БУЭНОС-АЙРЕСА

И сквозь вязкую дрему гнедого болота
основатели края на шхунах приплыли?
Пробивались к земле через цвель камалота
размалеванных лодок топорные кили.

Но представим, что всё по-другому: допустим,
воды сини, как если бы в реку спустился
небосвод со звездой, догоравшей над устьем,
когда ели индейцы, а Диас^{69} постился.

А верней — было несколько сот изможденных,
что, пучину в пять лун шириною осилив,
вспоминали о девах морских, о тритонах
и утесах, которые компас бесили.

Понастроили шатких лачуг у потока
и уснули — на Риачуэло^{70}, по слухам.
До сих пор теми баснями кормится Бока.
Присмотрелись в Палермо и к тем развалюхам —

к тем лачужным кварталам, жилью урагана,
гнездам солнца и ливня, которых немало
оставалось и в наших районах: Серрано,
Парагвай, Гурручага или Гватемала^{71}.

Свет в лавчонке рубашкою карточной розов.
В задних комнатах — покер. Угрюмо и броско
вырос кум^{72} из потемок — немая угроза,
цвет предместья, всесильный король перекрестка.

Объявилась шарманка. Разболтанный валик
с хабанерой и гринго заныл над равниной.
«Иригойена!»^{73} — стены корралей взывали.
Саборидо^{74} тиранили на пианино.

Веял розой табачный ларек в запустенье.
Прожитое, опять на закате вставая,
оделяло мужчин своей призрачной тенью.
И с одною панелью была мостовая.

И не верю я сказке, что в некие годы
создан город мой — вечный, как ветры и воды.

ЭЛЕГИЯ О КВАРТАЛЕ ПОРТОНЕС [35]

Франсиско Луису Бернардесу^{75}

Усадьба Альвеар: между улицами Никарагуа, Ручей Мальдонадо, Каннинг и Ривера. Множество незастроенных пустырей, следы упадка.

Мануэль Бильбао^{76}.

Буэнос-Айрес (1902)

35

Portones — ворота (исп.).