Бокс, и тот был прежде благороднее, как стремится показать это Конан Дойль в романе «Родни Стоун». «Во времена Джексона, Брейна, Крибба, Блетчеров, Пирса Галли и прочих главарями ринга оставались люди, чья честность стояла выше подозрений», — так утверждает Родни Стоун. Он не хочет остаться голословным: «Вы слышали, как Пирс спас в Бристоле девушку из горящего дома, как Джексон завоевал уважение и дружбу лучших людей своего века и как Галли занял место в первом Парламенте после реформы». Готовые отдубасить друг друга по всем рыцарским правилам на ринге, эти бойцы тем более являли образцы благородства за чертой канатов. Словом, «были люди»! А ныне? И слово «проходимцы» — первое, что срывается с языка у Родни Стоуна.
Никакая жестокая схватка, даже никакое коварство или урон, нанесенный рыцарской чести, не способны были вывести сэра Томаса Мэлори из равновесия до тех пор, пока все это совершалось в пределах Круглого Стола. И повествователь с толком, со знанием дела и высоким чувством готов без устали живописать, как рыцари в доблестном бою наступали, да отступали, да приседали, да увертывались от нападений и сами отвечали противнику могучими ударами. Сэр Томас внимательно следит за тем, как хлещет кровь, подробно передает, что за раны и увечья были нанесены в честной схватке и какое множество полегло на поле. А сколько раз не только в силу повествовательного ритуала, а по непосредственной склонности и охоте Мэлори наблюдает и передает: вот один рыцарь поверг другого замертво, и спешит к нему, и снимает с него шлем, и становится на грудь ногой или поступает каким-нибудь еще страшным способом и собирается отсечь ему голову, если только побежденный не успеет или не пожелает вымолить себе пощаду!
Весь этот ужас, по меньшей мере, нормален, если не привлекателен для Мэлори. И для него это вовсе не «ужас», но суровая и даже страшная цена единства Круглого Стола. А Круглый Стол, как и чаша Святого Грааля, — превыше и важнее всего! Совершенно иными глазами смотрит Мэлори, когда вдруг откуда-то из-под земли выползает кровососное пожирательство, хищничество, чуждое каких бы то ни было одушевляющих понятий, кроме наживы.
По-своему и Конан Дойль говорит о войне как о «нормальном и естественном состоянии», о кулачной драке, как о честном и благородном занятии и, наконец, о разбое «белых отрядов» как о чем-то героическом, поскольку каждая из этих сфер — замкнутый, живущий своими законами мир, отличный в этом смысле от мира новейшего, где, кажется, нет пределов, нет норм, короче, нет «благородства».
Конан Дойль соблюдает, конечно, меру иронии в отношении к браваде и доблестям Жерара, вообще ко всему «героическому» и «благородному», что берет он из прошлого. Но эта мера далеко не всегда выдерживается им или оказывается подвластна ему. Его голос дрожит, взор затуманивается, ему чудится «воссоединение народов английского языка», ему видится торжествующий «дух нации».
Конан Дойля привлекают цельные, жизнелюбивые и волевые характеры, героями его исторических романов выступают люди, чуждые религиозного фанатизма и сословной ограниченности, проникнутые свободолюбивым духом, наделенные чувством личного достоинства. Обращаясь от прошлого к современности, он духу наживы и буржуазному хищничеству стремится противопоставить дух бескорыстия и благовидной деятельности, дельцам-живоглотам — деловых людей иного склада. Вместе с тем он невольно обнажает зависимость неприглядных и преступных явлений, злобных характеров и зловещих замыслов от условий жизни, как он это делает, например, в «Торговом доме Гердлстон», в социально-бытовом романе с криминальным и детективным сюжетом.
Хотя исторические романы Конан Дойля, а также «Торговый дом Гердлстон» имели успех, все же им не была суждена столь долгая и постоянная жизнь в читательской памяти, какая была у книг о Шерлоке Холмсе. Да и научно-фантастические повести Конан Дойля оказались в этом смысле удачливее. «Затерянный мир», «Отравленный пояс», «Маракотова бездна» — именно фантастические свои произведения, и прежде всего «Затерянный мир», Конан Дойль посвятил «мальчику, наполовину ставшему мужчиной, или мужчине, наполовину остающемуся мальчиком», то есть читателю, готовому отправиться в страну вымысла. Впрочем, фантазируя, Конан Дойль также добивался достоверности.