– А вас, Николай, попрошу не пить ни грамма две недели, чтобы не терять времени при мастурбации. У нас его мало – лабораторию вот-вот разгонят.
Кизме я потом говорю:
– Чего залупился? Давай кляпом рот затыкать буду.
– А разве без кляпа не можешь?
– Ты бы сам попробовал, – говорю.
Он опять побледнел, но промолчал. А у меня планы наполеоновские. Дай, думаю, разузнаю, где живет Влада Юрьевна. Подождал ее на остановке, держусь на расстоянии, когда сошли. Темно было. Она идет под фонарями в черном пальто-манто, ноги, как колонны у Большого театра, белые, блядь, стройные, только сужаются книзу, и у меня стоит как новый валеный сапог, а я без пальто, в кожанке с Дубинского рынка. Кое-как строгнул хуй в бок, руку в кармане держу, хромаю слегка.
Зашла она в подъезд. Смотрю, по лесенке не спеша поднимается, и коленка видна, когда ногу ставит на ступеньку. Пятый этаж… Ушла… А у меня в глазах ее нога и коленка. Ох, какая коленка, кирюха ты мой! Вдруг легавый подходит и говорит:
– Чего выглядываешь тут?
– Нельзя, что ли? Не почтовый, небось, ящик!
– Ну-ка, руку вынь из кармана! Живо!
– Да пошел ты!… На хуй соли я тебе насыпал? – как же я руку выну? Неудобно, думаю.
– Р-руки вверх! – заорал легавый.
Смеюсь.
– Руки вверх, говорю. – И, правда, дуру достает и дуло мне между рог ставит. Я испугался, руки поднял, а хуйло торчит, как будто в моем кармане «Максим»-пулемет. Легавый ахнул, дуло к сердце моему перевел и за хуй цап-царап.
– Что такое? – растерянно спрашивает.
– Пощупай лучше и доложи начальству, – говорю, – убедился?
– А документы есть? – дуру в кобуру спихнул сразу.
– Только член, – отвечаю.
– А чего он у тебя… того?…
– А у тебя что, не того?
– Иди уж, дурак, весь в комель уродился. Увидел, что ли, кого? – Посмотрел легавый, голову задрал, нету ли где в окне голой бабьей жопы и ушел с досадой.
А я сел на краешек мостовой, напротив, и гляжу как стебанутый мешком с клопами на дом Влады Юрьевны. Любовь, бля, это тебе, кирюха, не червонец сроку. Это, бля, на всю жизнь. От звонка и до звонка. Ох, как я тогда мучился! Вроде мне гвозди кто под ноготки загонял. Ты не думай, что в ебле было дело. Мне бы просто так смотреть на лицо ее белое без блядства, волосы рыжие, глаза зеленые. А руки? Рук таких больше ни у кого нету. Вот с чем тебе, мудило, сравнить их? Вот представь, стоишь босиком на льдине. Семь ветров дуют в семь твоих бедных дырочек. В душе сквозняк, и жизнь твоя, курва, кажется чужой зеленой соплей, харкотинкой, более того, а вокруг тебя конвой в белых полушубках горячие бараньи ноги хватает, обжигается. Дрожишь, говнюк? А ты выпей! Вот так! И вдруг… Вдруг нет ни хуя: ни льдины, ни конвоя, ни чужих бараньих ног, а теплый песочек и пальмы, одни пальмы, чтоб мне твое сердце пересадили. А под пальмами шоколадные бабы, и одна, самая белая, подходит и намазывает тебе бесплатно на муде целую банку розового крема, не для бритья, а в пирожное «эклер» который помещают. Приятно? Но приятно что? – так тебя быстро перевели из одной окружающей среды в другую, словно бы из карцера в больничку, что в это не веришь ни хера и орешь со страху и хуяк-с в обморок. Урка международный так говорит: «Это, господа, не мираж, а козырь ваш». А ты не горюй, попадаешь еще по обморокам. Попадется баба вроде Влады Юрьевны и попадаешь. Ты малый темпераментный – в залупе ртуть. Только тебе чего надо? Тепла! Паечку тепла, законного и кровного. Хули ты ко мне с обмороками пристал? Что я, профессор, что ли? Еб твою мать! Раскинь шарики свои! Ведь из мужиков редко кто падает в обморок. Все больше бабы. И какие бабы? Простые, работяги, не только асфальтировщицы. Мудак ты, все-таки. А и кассирши, и бухгалтерши, и в химчистке которые блевотину нашу принимают, и воспитательницы из яслей, и продавщицы, особенно зимой, если на улице овощи продают, фрукты и мороженое, со стройки бабы и с мясокомбината, из всяких фабрик и мастерских.
Ведь как дело обстоит? Вроде бы за день наебешься на работе так, что только пожрать и на бок, или намерзнешься, жопу отсидишь, руки ноют и глаза болят, если баба – чертежница. А на самом деле в чем секрет-то? Или муж, или ебарь кидают такой простой бабе палку, и она, милая, как на другую планету переносится. Я тебе не раз пережевывал, дубина ты врожденная. Вот летчик когда в пике входит, тоже обморок чувствует, и космонавты, пока не вырвутся из нашей вонючей атмосферы. Перегрузки, значит. Вбей себе это в голову: и в ебле, при палке, тоже перегрузки наступают уму непостижимые и телу невозможные. И все это вмиг сгорает к ебаной бабушке: и забота, и ломота, и что за квартиру не плачено, и что какая-то мандавша чулок порвала в автобусе, а ему в паре с другим цена пять рублей – полтора дня работы… Все забывается, еще раз подчеркиваю. Все, что ебет за день нашу работящую женщину… А вот, приблизительно, миллионерши – те не то, чтобы в обморок упасть, но и вообще кончать не могут, скажу тебе официально. Разберем, почему.
Неверующему Андропу – хуй в жопу. Я тебя логикой между рог вдарю. Слыхал про Муссолини «Сладкая жизнь»? Там это дело показано. Или про кинозвезд читал? По пять раз замуж выходят. Разве побежит баба от мужика, если он ее в космос выводит? Если она по нем помирает, травиночка, от счастья? Ни в жисть! И эта самая жисть устроена хитрожопно. Раз тебе на обед какаду леденцами набитые и шашлык из муравьеда, и лакеи в плавках шестерят, а в шкапе шуб – что в комиссионке, и три машины внизу, да в каждой шофер с монтировкой до колен (только позови – побежит и влупит), то от всего этого изобилия ты в обморок не упадешь и совсем не кончишь. Отсюда хулиганство в крови и легкие телесные повреждения. Бывают и тяжелые. Она кончить не может и начинает миллиардера кусать, а он, паскудина, не орет: ему приятно. Потом сам ее кусает и рычит от удовольствия, ну и до блевотины надоедят друг другу. Развод.
Или идет смотреть, как баба под музыку раздевается сама. Они зачем это смотрят? А вот зачем. Если ты мужик нормальный, и баба перед тобой – платьице влево, комбинацию – вправо, лифчик – фьюить, штанишки в сторону, а прожектор в сиськи, то не знаю, как ты, кирюха, а я бы, клянусь, пусть мне твое сердце пересадят, если вру, помчался бы по черепам на сцену и пока полиция крутит мои руки, бьет дубинкой по башке, свистит, гадина такая, газы в глаза пускает, а я пилю и пилю этот стриптиз, пока не кончу. А когда кончу, вези меня в черном форде на суд. И на ихнем суде я скажу в последнем слове: поскольку горю с поличным, сознаюсь – уеб. И правильно! Не раздевайся на моих глазах. Ты мне не жена! Всегда готов к предварительному тюремному заключению. Вот как поступит здоровый русский человек, который против разврата. А миллиардеры, знаешь зачем на стриптиз ходят? Потому что можно эту бабу не ебать. Они рады, что закон запрещает подниматься на сцену. И здоровый мужик туда не пойдет – яйца так опухнут после сеанса, что до Родины в раскоряку добираться придется.
Ну, теперь тебе все ясно? Откуда я знаю? В сорок четвертом с одной бабой жил в лагере – жена директора дровяной фабрики. С дровами-то вшиво было в войну, ну он и нахапал миллион. А она, миллионерша, полхера ему откусила без смягчающих обстоятельств. Ее посадили, а его вылечили и сказали: «Поезжай на фронт. Развратничаешь, сволочь, когда всенародная кровь проливается». Так что миллионы выходят боком, как видишь? Вопросы есть?
Да! И с кассиршей я жил, и с завхимчисткой, и с поварихой. Ты лучше спроси, с какой профессией я не жил. Разве что с вагоновожатой трамвая «аннушка». Даже с должностями жил, не то, что с профессиями. Да! Так все в обморок падали, докажу.
Замечал, что в аптеках часто нашатырного спирта не бывает? Почему, думаешь? Нет, его не пьют, а нюхают, он при обмороках помогает. А они когда бывают? Или ваты нету ни в одной аптеке, значит, у всех в один день месячные появились. Теория вероятности выпала. Анализ надо привыкать делать.
Помнишь, лезвий было нигде не достать? Эти китайцы стаю мандавошек перекинули нам через Амур! Пришлось все вплоть до бровей брить. А я же не стану после мудей этим лезвием скоблить бороду. Перерасход вышел по лезвиям. Логикой думать надо, одним словом. И хватит мне мозги засерать! Налей боржомчику, у меня изжога от твоей тупости. Любя говорю.
На чем остановились? Да, влюбился я. Въеборился по самые уши. На другой день Кизма волком на меня смотрит, не разговаривает, а Влада Юрьевна своим цыганским голосом говорит:
– Может быть, сегодня, Николай, вы сами? А я подготовлю установку.
– Конечно, – говорю, запираюсь в хавирке, думаю о Владе Юрьевне, и у меня с ходу встает. Тут она в дверь постучала, просовывает в дверь книжку и советует:
– Вы отнеситесь к мастурбации, как к своей работе, исключите начисто сексуальный момент, как таковой. К примеру, мог бы дядя Вася работать в морге, если бы он рыдал при виде каждого трупа?
Логикой она меня убедила, хотя я подумал, что как же это, если исключить сексуальный момент. Ведь тогда и стоять не будет. Однако поверил. Одной рукой дрочу, а другой – книгу читаю. Кизма, сволочь, олень-соперник, стучал два раза, торопил. Я его на хуй послал и сказал, что я не Мамлакат Мамаева и не левша, и обеими руками работать не умею. Книга была «Далеко от Москвы», интересно. Я сам ведь был на том нефтепроводе. Вот какие судьба делает повороты. Несу пробирку с малофейкой Владе Юрьевне.
– Пожалуйста, – говорю.
– Спасибо. Вы не уходите, Николай. Вникните в суть наших экспериментов. Анатолий Магомедович разрешил. В этой установке мы будем сегодня бомбардировать ваших живчиков нейтронами и облучать гамма-лучами. А затем, вот в этом приборе ИМ-1 начнется наблюдение за развитием плода. Это та же матка, только искусственная. Наша тема: «Исследование мутаций и генетического строения эмбрионов в условиях жесткого космического облучения с целью выведения более устойчивой к нему человеческой особи».
Я раскрыл ебало, как ты сейчас, ничего не понимаю, но смотрю. Малофейку мою в тоненькой стекляшке заложили в какую-то камеру. Кизма орет: «Разряд». А мне страшно и жалко малофейку. Ты представь, нейтрон несется, как в жопу ебаный, и моего родного живчика, Николая Николаевича, – шарах между ног. А он – хвостик в сторону. Надо быть извергом, чтобы спокойно чувствовать такое. Я зубы сжал, еще немного и распиздонил бы всю лабораторию. Тут вынимают мою малофейку, смотрят в микроскоп, а она ни жива, ни мертва: и в газ суют для активности, потом отделили одного живчика от своих родственников и в искусственную матку поместили.
«Господи, – думаю, – куда же мы забрели, если к таким сложностям прибегаем? Кто эту выдумал науку? Пойду лучше по карманам лазить в троллейбусе "букашка" и в трамвае "аннушка". Особенно это меня разобрало на эту матку искусственную. Шланги к ней тянутся, провода, сама блестит, стрелками шевелит, лампочками, сука такая, мигает, а рядом четыре лаборантки вокруг нее на цыпках бегают, следят, и у каждой по матке, лучше которых не придумаешь, хоть у тебя во лбу полтора с дюймом. И поместили туда Николай Николаевича! А что, если он выйдет оттуда через девять месяцев, а глаз у него правый нейтроном выбит и ноги кривые, и одна рука короче другой, вместо жопы – мешок, как у кенгуру, хуй бы ей в сумку? А? Чую: говно ударило в голову. Хорошо, Влада Юрьевна спросила:
– Вы о чем задумались, Николай?
– Так, прогресс обсуждаю про себя, – говорю я и в обе фары уставился на нее, сердце стучит, ноги подгибаются, дыханья нет. Любовь! Беда!
Вечером беру спирт, закусон и иду на консилиум к международному урке. Так и так, говорю, что делать?
– Не с твоим кирзовым рылом лезть в хромовый ряд. На деле этом грыжу наживешь и голой сракой об крашеный забор ебнешься, – говорит урка. – Забудь!
– Пошел ты на хуй малой скоростью, – говорю.
– Хороший ответ, молодец! Вот если бы так в райсобесе отвечали, то никакой бюрократии в государстве не было бы. А то тянут-тянут. Патриотизма в них ни на грош.
Урка пенсию по инвалидности хлопотал, оно видать, задумался, приуныл, и я покандехал до дому. В сердце сплошной гной, в пору подсесть и перезимовать в Таганке всю эту любовь. Мочи нет. И даже не думаю, есть ли у нее муж, или его нет, насрать мне на все, глаза на лоб лезут, и учти, дело не в половой проблеме. Бери выше. Ночь не спал, ходил, голову обливал из крана, к Кизме постучал. Он не пустил, может, спал. Утра не дождусь. Как назло, часы встали, взямши с хера пример.
Прибегаю я в лабораторию, все Владу Юрьевну с чем-то поздравляют, руки трясут, в руках у нее букет, она головой кивает по-княжески. С высоты увидела меня, подходит, дает цветочек. Кизма же, заметил я, плачет тихо. Слезы текут.
– Николай! Для вас это тоже праздник своего рода.
У меня рыло перекосило шесть на девять. И что бы ты думал? Оказывается, Влада Юрьевна попала от меня искусственно в первый раз то ли в РСФСР, то ли во всем мире. Как, как? Ну, и олень сохатый! На твои рога только кальсоны вешать, а шляпу – большая честь. Голодовку когда объявлял? А я объявлял. Меня искусственно кормили через жопу. Ну и навозились с ней граждане начальники! Только воткнут трубку с манной кашей, а я как пердну – и всех их с головы до ног. Они меня сапогами под ребра, газы спущают, опять в очко кашу или первое, уже не помню. А я опять поднатужусь, кричу: «Уходите, задену». Их как ветром сдуло. Откуда во мне бздо бралось – ума не приложу. От волюнтаризма, наверное.. а может, от стального духа. Веришь, перевели меня из казанской тюрьмы в Таганку, чего и добивался. Похудел только.
Короче, Владе Юрьевне вставили трубочку, и по трубочке мой Николай Николаевич заплясал на свое место. Вот в какую я попал непонятную историю. Не знаю, как быть, что говорить. Только чую – скоро чокнусь. Мне бы радоваться, как папаше будущему и мать своего ребенка зажать и поцеловать, а я стою в тоске и думаю: «Ебись ты в коня вся биология, жить бы мне сто лет назад, когда тебя не было».
Смотрю на Владу Юрьевну, вот она – один шаг между нами и не перейти его. А в ней ни жилочка не дрогнет, ни жилочка. Сфинкс! Тайна! Вроде бы ей такое известно, до чего нам, мудакам, не допереть, если даже к виску молоток приставить. Однако беру психику в руки.
– Вы, Николай, не смущайтесь, ни о чем не беспокойтесь. Если хорошо кончится, вы дадите ему имя. Я вас понимаю… Все это немного грустно, но наука есть наука.
И чтобы не заплакать, я ушел в свою хавирку, лег, мечтать стал о Владе Юрьевне, привык на нарах таким манером себя возбуждать. Мастурбирую и «Далеко от Москвы» читаю. В лаборатории вдруг какой-то шум. Я быстро струхнул в пробирку, выхожу, несу ее в руке, а там, блядь, целая делегация: замдиректора, партком, начкадров и какие-то, не из биологии, люди. Приказ читают. Кизме лабораторию упразднить, лаборанток перевести в уборщицы, а на меня подать дело в суд – ни хуя себе уха – за очковтирательство, прогулы и занятия онанизмом, не соответствующие должности референта. А за то, что я уборщицей по совместительству, содрать с меня эти деньги и зарплату до суда заморозить.