Бессильный опередить вас в нахождении нового, с любовью развил я вами найденное; и «белье, сохнущее на деревьях в начале деревни, в виде определенного рисунка», считаю я наиболее зрелым произведением своего мышления. Ваш ученик и друг Накамура преподнес вам в дар, в знак удивления и любви, рисунок кровельной черепицы, читаемый мною теперь во множестве мест, далеких от нашей родины.
Так же как вещи-сигналы, мы подбирали людей-сигналы, и они раздадутся, поверьте, когда мы найдем своевременным закончить собирание их и продемонстрировать перед родиной сделанное ценой всей собственной жизни.
Мысли мои, взволнованные воспоминаниями, суть оправдание моих дел, значение которых нельзя отвергнуть.
Я боюсь, что тлетворное влияние современных опасных идей найдет отражение и в практической работе идущих на смену нам».
Ох, как он ненавидел этого Якуяму, и как он боялся его в душе — молодого, нахального, неуважительного.
Мурусима понимал, что его ненависть к Якуяме личная, и все-таки не мог ее побороть или отстранить в дальний угол сердца. Мурусима завидовал Якуяме, Мурусима дрожал за свои доходы, вот уже двадцать лет мирно идущие ему от многих деловых предприятий, и дрожал за свое место возле хороших денег. Но даже самому себе он не хотел бы признаться в истоках ненависти.
Была глубокая ночь. Мурусима устал, хотя ему хотелось писать еще много, подробно и грустно. Но он нечаянно вспомнил об этом проклятом Якуяме, выскочке и тупоголовом мерзавце, и настроение мудрой сосредоточенности прошло мгновенно.
Он прилег на жесткие нары. Покой приближающегося сна охватил его голову. Он увидел пустыни Аравии, леса Борнео, горы Тибета, порты Сирии, и своих старых друзей, торгующих зубочистками и велосипедами или добывающих каучук и нефть на глухих концессиях, рассеянных по глухим дорогам.
Не торговал Якуяма зубочистками в голодной Панаме, не торчал боем в американских столовках, не покупал абрикосы у персов и не выменивал у арабов финики на патроны. Но вот придет, нагрянет это время, и крикнут старые солдаты: «Мы здесь! Мы на посту!»
Треснут мировые каналы, загорятся далекие порты, и без вести пропавшие корабли на самых дальних океанах будут ему, Мурусиме, самыми дорогими письмами от самых дорогих друзей. Тогда узнает развращенный молодой человек Якуяма, что такое работа, рассчитанная на жизнь без остатка.
Отбросив незаконченное письмо, он стал обдумывать донос на Якуяму.
Часть вторая
1933
В английский гимн следует внести слова:
The moment past is ne longer.
The future may never be.
The present is all of which man is maste.
(Прошлого уже нет.
Будущего может не быть.
Только настоящее во власти человека).
Глава первая
Март
На Восток прошло сто самолетов.
Год начинался бурно. В январе стачка в Германии, бухарестские баррикады, горняцкие забастовки в Польше, стачка в Париже и, наконец, восстание в Индонезии, в порту Сурабайя, на военных кораблях голландского флота. Еще говорили о восстании в рыбацких поселках Явы и Суматры, а первые беженцы корабельного бунта уже сходили в портах Сиама и на побережье южных китайских провинций.
В начале марта, промаявшись месяц в угольных ямах грузового парохода, матрос-малаец, участник восстания, рассказывал в шанхайской харчевне печальную историю своего поражения.
Есть в Шанхае темные харчевни, где собирается отчаянный народ.
Индусы — беженцы из Шелапура, формозские пираты, переселенцы с юга на север и с севера на далекий юг, монголы, узбеки, сингалезцы, даже греки, измотанные какими-то хлопотами, и осторожные, подозрительные прусские унтер-офицеры, степенно приценивающиеся к службе в армиях китайских Наполеонов, и матросы всех флагов и всех пароходных компаний, годами играющие в ма-джонг[32], и летчики от Юнкерса. И многие другие, без имен и профессий, с биографиями сложнее плутовского романа. Были и женщины всяких неосторожных ремесел. Не для этих людей приходили революции, и не о них мечтали баррикады. Они бродили от бунта к бунту, от баррикады к баррикадам, как игроки. Порвав со своим классом, забыв родину и переменив десяток имен, они наплевали на все на свете.